Декламирующий голос (поверх шепота): По осклизлым стенам затхлого заброшенного колодца слизняками сползает вязкая желтая слюна. Слюна луны. Сердце кровавится в груди ослабленной души. Раскаты крови в небесах плоти. Сгустки любви.
Падаль.
Шепот прекращается. Работает станок.
Не спеши прощаться со мной.
Не спеши прощаться со мной.
Раз, раз, чмо, месячные,
Со слоненком подружиться!
чмо, залупа, раз… (слова монотонно произносятся в мегафон)
Со слоненком подружиться…
Свет в зале! Выключите свет! Голос в мониторы! Эй, звукорежиссер! Просыпайся! Трезвей!
Шепот возобновляется.
Медленно мимо бурых стен,Источая прогорклый страх,Ползти вдоль по коридору к Тем.Кровавой пеной, лавой тленапестовать свой
Пра…
АААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААААА
Взрывы. Руки вытаскивают нерасколотое яйцо из куска смятого теста, напоминающего человеческий мозг. Треск. Вспышки стробоскопа. Кого-то тошнит.
Метроном. Мелодичная музыка. Сквозь лист бумаги проступают контуры плаценты.
Декламирующий голос Адольфа Гитлера: Es koennte nicht anders sein, als wir uns verbunden! Und wenn die grossen kolonnen unserer bewegung heute siegen… Dann weiss ich ihr schliesst euch an den kolonnen an! Vor uns — nicht Deutschland, in uns marschiert Deutschland! Und hinter uns kommt Deutschland![2]
Одобрительные возгласы. Скандирующие вопли: «USA! USA! USA!» Крик «Motherfucker let’s go!»
Непродолжительные танцы.
Кадры из фильмов Триера и Тарковского.
За забором — заря. За изгородью города. Новая заря проливается на степи. Золотым дождем, золотыми слезами орошает лоно земли. Земля зачала ее…
Скрежет иглы по пластинке. Стук сердца. Дыхание.
Детский голос: Ты хотела бы видеть, как я буду умирать? Нет? Но у тебя нет выбора. Я умру внутри тебя.
Вспышки стробоскопа. В темноте рассыпаются искорки от закуренной папиросы. Мерцающий гнев. Запах табачного дыма. Облачного дыма.
Пространство соткано из тишины.Я чувствую приближение.Пространство соткано из тишины.Я чувствую приближение.Пространство соткано из тишины.Я чувствую приближение.
Солнца, солнца.
Бомжи танцуют танго.
Солнца, солнца.
В воздух взмывают разноцветные воздушные шары. Взрываются хлопушки с серпантином и конфетти.
Дефлорация неба. Я прожег окурком полинявшую простыню.Дефлорация неба. Я прожег окурком полинявшую простыню.Дефлорация неба. Я прожег окурком…
Эстрадный хор. Продолжительные танцы под ненавязчивую развлекательную музыку.
Африканские барабаны. Волынка. Хомус.
Навести ненависть.Извести невесту.Довестидо белого каления,до ледяного огня.Замеси мести тесто.Навестить невесту не успел.Вывести из себя.Слепой спел.Поспел к слепоте.
Это узаконенный приказ, ты обречен!Ну зачем ты вцепляешься пальцами в небо?Это так глупо! Так нелепо…Ты смешон.
На кого в этот раз обрушится гневный млат?
Разбрызганная красная краска поверх плаценты растекается по белому полотнищу, образуя странный иероглиф. Маршируют солдаты. Два ребенка-близнеца в целлофановом пакете. Копошащиеся черви. Кадры из документальных хроник, старых советских кинолент, картин Бунюэля и Антониони.
Зарываться в норы, считая недели,дрожащей молитвой лелеять надежду,смотреть в зеркала — в лики прокаженных:на принявших яд свободы…Великий грех.Великий грех.
God is a mystical mistake.[3]
Чахотка промокших улицплюет мне в лицо улыбку.На эшафот выходятсвященник и палач,Первый — с топором.Первый — с топором…
На извлеченном из мозга яйце копошится насекомое.
Птаха на плахе не ведает страха.Красный воротник, чёрная рубаха,Ветром разорвано горло ворона,Горем зрачки пропитаны поровну.
Весельный кличпочему-то такнапоминаетмневисельный.
Сладострастное пение слащавых юнцов. Раскачивающееся на ветру зеркало. Обрушивающиеся дома.
Голос старика: Нет, что ни говори, а приятно все-таки после работы сразу прийти домой. Помылся, побрился, прилег…
Молодая женщина, оргазменно улыбаясь, возлегает на старинном диване.
Гримасничающая маска из теста. Спица прокалывает яйцо. Улыбка. Ребенок в целлофановом пакете. Тихий плач. Истерические крики. Продолжительные танцы. Ножницы разрезают забрызганную краской бумагу с изображением плаценты. Неразборчивый, наводящий ужас шепот.
В ДАННУЮ СЕКУНДУ МЕНЯ БОЛЬШЕ ВСЕГО ИНТЕРЕСУЕТ ТЕАТР.
Прозрачное тело в прозрачном шаре. Еле заметно шевелится. Нет, неверно. Скорее неподвижно. Оно еще не знает движения. Оно едва различимо. Может быть, только размытые контуры. Только контуры. Хотя и в этом нельзя быть уверенным. Ни в чем нельзя быть уверенным. Ведь прозрачное в прозрачном почти неразличимо. У него еще нет формы. У него еще нет пола. У него еще нет голоса. Его еще не существует.
За пуповину троса лифт подвешен в матке шахты. В своем медленном полете вниз он монотонно покачивается, подобно маятнику. Из стороны в сторону. Пассажир неизменно впадает в состояние гипноза. Истома обволакивает виски мягкой паутиной, все лицо прячется под этой тонкой вуалью, а память поддается соблазну забытья. Тело одолевает свинцовая усталость, от которой клонит в сон. Но пассажир всеми силами сдерживает себя, чтобы не уснуть. Он сворачивается в клубок, зажимая голову между коленей, и сдавливает себе виски. Он хочет свыкнуться с болью. У него нет ни уверенности в своем существовании, ни надежды обрести эту уверенность. Только страдание. Только тишина. Беспредельная и бездыханная. Его жизнь до ужаса бедна звуками. Хотя иногда ему и мерещатся какие-то шумы, доносящие сквозь стены, но все они слишком слабы, слишком тщедушны, чтобы быть уверенным в их существовании. К тому же слышимости сильно мешает то, что кабина лифта до краев затоплена теплой солоноватой водой. Мутная жидкость заполняет каждый квадратный сантиметр этой металлической коробки. В воде плавают какие-то прозрачные клочки, напоминающие обрывки медуз. Периодически они возникают из глубины жидкой темноты и снова впитываются ею. Их почти не видно. Пассажир заключен в этом странном аквариуме. Со стороны его легко можно принять за утопленника. К тому же внутри лифта слишком мало света. Тусклая лампочка, вкрученная в потолок железного ящика, едва ли способна осветить это небольшое пространство, к тому же она в любую секунду может перегореть. В любую секунду. Но пассажир почти слеп, и его это мало интересует. Барахтаясь в грязном аквариуме, он думает совсем о другом. Коробка плавно опускается с девятого этажа на первый. Этот процесс проистекает невыразимо медленно. Порой у пассажира возникает ощущение, что он навсегда застрял в старом обшарпанном лифте. Тишина пугает его. Он не чувствует, как движется кабина. На стене нет кнопок, нельзя позвать на помощь, невозможно вернуться обратно. Таковы правила. Ему приходят в голову мысли, что он болтается в холодной шахте дома, предназначенного под снос. Пассажир ощущает удушье. Рукам не терпится отпустить колени, а ногам — распрямиться. Ему хочется вырваться из лифта плаценты.
Вся вселенная умещается в миниатюрный золотистый аквариум, укрытый хлопьями пены. Когда смотришь сквозь стеклянную кружку, время останавливается. Можно часами наблюдать, как бесконечные пузырьки взлетают с самого дна прямо к этим взъерошенным облакам, и каждый из них неизменно погибает, отдавая свою душу рыхлым холодным кружевам. Из идеально сферических, зловеще-золотистых пузырьки становятся аморфными, бледно-белыми. Их судьбы поразительно идентичны, каждый из них одержим этой травмой рождения и всегда находит спасение лишь в превращении в пену. Хотя, возможно, они не подозревают о своей гибели; вполне может статься, что они слепы и не знают о существовании вышнего кладбища. А может быть, пене известны тайны магического магнетизма? Самое захватывающее — наблюдать их в полете, когда они еще не достигли небесной накипи, но уже оторвались от дна. Как правило, они совершают свое путешествие в одиночестве.
