Продолжая пятиться, Десантник в какой-то момент почувствовал, что сам оступился, и сразу попытался выпрямиться, но не сумел. Эта оплошность не понравилась. Ему показалось, что падает он неожиданно долго, даже и не падает, а куда-то мягко проваливается, успевая все-таки подумать, что надо бы вывернуться, упасть не плашмя, а сгруппировавшись, чтобы успеть подняться и встретить противника новой стойкой. Чем дольше он падал, тем острее чувствовал, что не успевает сгруппироваться, не может сконцентрироваться и по-настоящему понять, что происходит, почему не может раскинуть руки и смягчить приземление на спину. «Наверное, так и отец думал, когда летел на булыжную мостовую…» Эта мысль об отце пронеслась и забылась Десантником, потому что его тело не хотело слушаться. К тому же он не просто падал на спину, а запрокидывался, и уж новая мысль прожгла, когда вспомнил условие, что биться они будут насмерть. Морпех не виноват, что противник поскользнулся, он даже и спрашивать не будет ни о чем таком, не будет дожидаться слов о пощаде. И Десантник в отчаянии решил: «Теперь ногами забьет!» И то ли от безысходности, то ли отпустив сознание в свободный полет, подумал… Вернее, перестал думать, мысли его провалились в черную яму, а напоследок мелькнула другая, радостная: «Вот и хорошо, что так, — не больно будет помирать!» А следом резанула еще одна: «Что же я так быстро сдался, кличу смерть раньше времени?! Ведь сразу-то все равно не помру!»
В какой-то момент он даже чувствовал удары, но они казались совершенно безболезненными, на них реагировало лишь расслабленное тело, ставшее почему-то удивительно податливым. И Десантник решил, что действительно умрет, если его тело чувствует удары, но не чувствует боли. Значит, уговор их исполнится! Что ж, все по закону. За слова надо отвечать! Ему предложили, он согласился. Претензий нет и быть не может. Только показалось обидным делом погибать от сына убийцы отца.
Десантник не мог знать, сколь долго терпел удары, только чувствовал после короткого затмения, что чем дольше терпит их, тем более приходит в себя; он начал чувствовать боль, и она заставила напрячься, заслонить руками голову и бока и в какой-то момент попытаться подняться. Сразу это не удалось, с колен он опрокинулся от нового удара, но, уже падая, вдруг налился силой, окончательно вернувшееся сознание заставило вдогонку зацепить ногу Морпеха и подсечь его самого. Все происходило автоматически, словно во сне. И тот грохнулся рядом, и, видимо, приложился неудачно — так, что даже мягкая луговина не помогла. Какой-то доли секунды Десантнику хватило, чтобы приподняться и в прыжке подмять противника, оседлать его. Теперь тот распластался на спине, а Десантник в отместку за свою боль, в отместку за своего отца с правой и левой лупил по скуластому лицу, как по боксерской груше. От первых двух-трех ударов Морпех увернулся, а от последующих лишь хрипел, сдерживая себя, чтобы не сорваться на стон. Но все-таки сорвался.
— Прости, Десант! — негромко просопел он и только после очередного удара взмолился, даже не попытавшись скинуть с себя противника: — Хватит, сдаюсь!
Хотел Десантник напомнить о договоре «биться насмерть», но не стал размениваться на разговоры, лишь, опять вспомнив отца, хрястнул напоследок по раскисшей от крови и соплей физиономии и подумал, что если бы бились действительно насмерть, то остался бы валяться Морпех на луговине бездыханным. Ничего не сказав поверженному и униженному противнику, хотя он сам себя унизил просьбой о пощаде, Десантник поднялся, подхватил валявшуюся куртку и молча пошел к метро, где поймал частника, и через десять минут был у себя в квартире.
Не раздеваясь, в кухне попил из чайника, зашел в ванную комнату, заглянул в зеркало и порадовался, потому что, кроме двух ссадин на скулах, вид у него был вполне приличный; правда, левый глаз, обозначенный понизу кровавым ободком, успел затечь. И по-прежнему всего колотило от не проходящего возбуждения, как от озноба. Жена сразу это заметила и укорила взглядом, хотя и знала его натуру:
— Опять, что ли, с кем-то сцепился?!
— Ничего страшного… — отмахнулся он, только сейчас заметив, что свитер на локтях и джинсы на коленках блестят от мокрой жирной глины. И ничего не стал объяснять.
А жена — спрашивать, зная, что все равно ничего не услышит путного, лишь напомнила, подав домашнюю одежду:
— Иди под душ да переоденься, свинтус! Уж седой наполовину, а все силой меряешься!
Она вроде бы поругала, но разве это ругань? На нее Люся просто не способна, потому что с юности знала, каков ее муж. Она и познакомилась с ним в тот вечер, когда он отбил ее от трех подвыпивших хулиганов, от которых испуганная студентка спасалась чуть ли не бегством. А он остановил их, как щенят, раскидал, а после проводил ее до дома и даже имени не спросил, а когда она полюбопытствовала, кто он, где живет, стеснительно указал на окна светившегося неподалеку общежития автокомбината. Ее это не смутило, она пригласила на чай, познакомила с родителями, назвав его героем, а он в тот вечер страшно смущался, совсем не по-геройски. Но потом привык к новым людям, а через два месяца женился на Люсе и переселился к ней, потому что ее в нем все устраивало. Иногда, правда, он любил потягаться силой, но первым ничего не затевал. Как тут будешь ругаться, если когда-то сама благодарила за спасение и называла героем! Десантник это знал и пользовался ее отношением. Вот и сейчас: так глянул на нее, когда она обозвала свинтусом, что Люся мгновенно исчезла в дальней комнате.
Уединившись, Десантник мало-помалу пришел в себя, хотя недавняя схватка продолжала будоражить, а более всего — тот момент ее, когда он ни с того ни с сего запрокинулся навзничь. И было непонятно, то ли сам пошатнулся, то ли Морпех послал в нокаут, и сделал это так ловко и умело, что родил в Десантнике мысли о собственной слабости. Если это так, то тогда и вовсе стыдоба, ибо никто в жизни не отправлял его в нокаут. Он просто не позволял этого делать, действуя на опережение, используя силу и длину рук. А в этот раз, получается, позволил. Лишь одно радовало: хоть немного, но отомстил за отца! Это ведь тоже неплохо!
В ванной он разглядел себя и, помимо саднящей челюсти и заплывшего глаза, почувствовал боль в боках и, повернувшись к зеркалу, увидел выделявшиеся кровавыми прутьями ребра, подумал: «Хорошо он меня отделал!» Но все равно радовался, что пусть и с осечкой, но оказался победителем, хотя и не в смертельном поединке, но по-настоящему мужском, без скидок. Правда, чем дольше вспоминал «смертный» бой, тем неприятнее становилось на душе. Получалось, что Морпех лупил ногами лежачего, как и сам он потом чуть не добил его, распластанного на лопатках. «Совсем мы гнилые стали, озверели, можно сказать, если уж своих лупцуем почем зря, без всяких правил!» — подумал Десантник. От этой горькой мысли отрезвел, не стал более накручивать себя, поспешно вышел к жене.
— Глаз-то припудри! — подсказала она. — А то скоро дети придут.
— Ловко придумала! Зачем из меня профурсетку-то делаешь? — огрызнулся он и надолго замолчал.
Даже собравшиеся к ночи сын со снохой и внучкой-шестиклассницей не смогли отвлечь, задавая лишние, как казалось, вопросы. Он всегда был словоохотлив с ними, а в этот вечер не мог взглянуть в глаза. Хорошо еще, что жена успела выстирать джинсы и свитер, а то бы совсем стыдоба. Поэтому Десантник устроился спать пораньше, пока домашние суетились в кухне. И даже заснул, а когда пришла Люся, проснулся, но сделал вид, что спит, хотя знал, что теперь долго не уснет. В мыслях все то же: луговина, неожиданное падение и подмоченный вкус победы, казавшейся теперь неполной и почти случайной. Но как бы то ни было, он все-таки победил, заставил противника просить пощады! Разве этого мало?!
Он, конечно, заснул, а проснулся с новой мыслью, будто всю ночь вынашивал ее. К утру она прорезалась, да так крепко запала в сознание, так прилипла, что от нее никуда не деться. Она подсказывала, гласила: надо еще встретиться на луговине, чтобы чувствовать себя окончательным победителем. Или проигравшим. Это уж как повезет, но в любом случае встреча должна состояться. И чем раньше, тем лучше. Но эта мысль в нем жила лишь до того момента, когда он еле-еле поднялся с постели, еле-еле разломался, а после тяжело добрался до работы, скрыв глаза за темными, не по сезону, очками. К этому часу мысли о Морпехе окончательно переменились. Он даже знал, что скажет ему при очередной встрече, как шутливо напомнит «смертный» бой, а после предложит хряпнуть по рюмашке, и поедут они домой настоящими земляками. И ничего более не будут вспоминать. Особенно он. Чего теперь травить душу, когда ничего не изменишь?! Через две недели намечалась новая встреча в землячестве, и новая их встреча пройдет по совершенно иному сценарию. Теперь без дури. Хватит, намахались!
Все бы так, наверное, и было, но через неделю Десантнику позвонила секретарь землячества и скорбно сообщила, что будут хоронить… Она назвала фамилию, а он не сразу сообразил, что услышал фамилию Морпеха!
