Все бы так, наверное, и было, но через неделю Десантнику позвонила секретарь землячества и скорбно сообщила, что будут хоронить… Она назвала фамилию, а он не сразу сообразил, что услышал фамилию Морпеха!
— Что с ним? — спросил Десантник совершенно искренне.
— Его кто-то сильно избил недалеко от дома, когда возвращался с землячества!
Десантник от этих слов чуть не задохнулся, невольно спросил:
— Как же его угораздило?
— Он ничего не помнил… Вечером вернулся домой, ему вызвали «скорую», и по дороге в больницу впал в кому. Через пять дней скончался от обширного кровоизлияния… Так что, — она уважительно назвала Десантника по имени-отчеству, — приходите, пожалуйста, завтра к траурному залу больницы. — Она продиктовала адрес, время начала церемонии.
Десантник не сразу осознал суть звонка, лишь почувствовал, как затряслись руки и ноги, тошнотворно закружилась голова. Получалось, что бой у них оказался действительно смертным. И кто теперь из них виноват, кто должен отвечать?! Получалось, что только он, Десантник, оставшийся в живых. Хотя мог и не остаться. Но теперь это неважно. Теперь вся вина на нем, он — преступник! Теперь надо идти в милицию и заявлять на самого себя! Он так изменился в лице, что жена спросила его, вернувшегося попить в кухню:
— Чего такой бледный?! — словно у безнадежно больного.
— Сердце защемило! Земляк умер… — и покрылся холодным потом.
— Сейчас валерьянки накапаю! — засуетилась перепуганная Люся, сразу потемневшая лицом.
Десантник захотел тотчас все рассказать и действительно отправиться в милицию, но пожалел жену, увидев, как она переполошилась; значит, видок у него был тот еще. Он не стал противиться, выпил мутной жидкости, и жена проводила в спальню, оставила одного: мол, полежи, приди в себя.
Ночь провел в полудреме, продолжая обкатывать в уме различные варианты действий, но окончательно ни к какому не прибился. Так и поднялся задолго до позднего рассвета душевно разбитым. Словно в угарном тумане, побрился, принял душ, надел черную рубашку, серый пуловер. Положил в карман паспорт. Пока возился, понял, что не сможет сегодня быть на похоронах. Сил не хватит смотреть на все, что там будет происходить. Так что проведет время в каком-нибудь пивном баре, отсидится, еще раз все обдумает. А в милицию всегда успеет. Да и с какой это стати он должен себя сажать?! Морпех ведь сам напросился и получил соответственно. «Конечно, жалко, что все так закончилось. Но разве не жалко мне было хоронить родного отца?! Разве не обидно расти сиротой? Обидно! Еще как обидно! И отец мой никого не трогал, а тут герой выискался, смертного боя ему захотелось! А ведь, наверное, у этого „героя“ дети теперь остались сиротами. Каково им будет?! И все из-за чего? Из-за пьяной дури своего отца!» Десантник искал оправдание, которое помогло бы убедить себя и скрыть все то, что произошло неделю назад, как это было ни противно. «Если бы искали, давно бы нашли. Ведь на автобусной остановке люди толпились! Наверняка кто-нибудь видел драку, да и трудно меня было не заметить и не запомнить, когда я шел ловить машину! Значит, никто не обратил внимания, что и неудивительно, если в нынешнее время у всех ко всему безразличие. А если кто-нибудь и заметил — не будет связываться с органами! — продолжал размышлять Десантник, заодно обдумывая ситуацию. — Морпеху теперь ничем не поможешь, а каково будет перенести такой удар моей семье?! Жена с ума сойдет! А сыну что скажу, снохе, внучке?! Как буду на суде смотреть им в глаза?! В общем, беда, да и только. И страшная беда, страшнее не придумаешь!»
— Поаккуратней будь на похоронах-то, если сердце вчера прихватило! — предупредила жена. — Не особенно увлекайся поминками-то. Тебе не тридцать лет!
— Постараюсь! — только и сказал он и подумал: «Знала бы ты, в какую историю попал твой муж, совсем по-другому говорила бы! И хорошо, что ничего не знаешь!»
Ему захотелось по-особенному расцеловать жену, милую, терпеливую Люсю, с годами не растерявшую девичьей стройности, прижать к себе, почувствовать, какая она маленькая по сравнению с ним, беззащитная, сказать какое-то особое нежное слово, посоветоваться, но он и вида не подал, ни единым словом не обмолвился о своих переживаниях и сомнениях. Если всегда он делился с ней в трудные минуты, то сейчас не смог, язык бы не повернулся. Конечно, ему надо было еще вчера собрать домашних и рассказать все, как есть, хотя и трудно это было бы сделать, заранее зная, как они отнесутся к его откровению. Ведь у всех высшее образование, а в его активе лишь курсы автомехаников. Поэтому его всегда учили во всем, а в этот раз и вовсе привязались бы. Сын — тот сразу пригвоздил бы: мол, давно предупреждал, чем закончатся отцовы выкрутасы… Но что он, кандидат наук, понимает в жизни, что знает о своих предках, для которых честь превыше всего, и запятнаешь ее хотя бы перед самим собой — это пятно будет всю жизнь чернеть в душе! Так что с ним все понятно, тем более что он и внешне, и характером похож на мать-учительницу. Хотя Люся сразу ничего не сказала бы, а сперва замерла бы испуганно, а потом обозвала бы свинтусом, убежала в спальню и, наревевшись, вышла бы оттуда в том состоянии, в котором от нее вообще не добьешься ничего дельного. Сноха, работавшая менеджером, — та посмелей и пооткровенней, вполне могла сказать, как к стенке припереть: «Чего уж, дед, иди и сдавайся! Может, снисхождение будет!» Да, все так и было бы, а он не смог бы по-настоящему ни объяснить ничего, ни оправдаться перед домашними! Поэтому и промолчал вчера, а теперь, представив несостоявшийся разговор, превозмог сам себя, будто перешагнул черту, за которую страшно даже заглянуть… Когда жена ушла с внучкой в школу, он позвонил на автобазу, предупредил, что идет на похороны, и попросил не ждать его сегодня.
«И вообще пусть не ждут. Долго-долго!» Это заклинание родилось, едва он закрыл квартиру. В этот момент был готов ко всему, потому что все, от чего мучился ночью, ища различные ходы спасения, — все это настолько показалось противным, что он более не хотел об этом думать. Не хотел подличать перед собой, перед памятью отца, перед погибшим Морпехом, перед своей семьей. «Все, иду в отделение! — решил он, будто гвоздем проткнул себя. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»
У подъезда все-таки поколебался секунду-другую, но повернул не к метро, а в другую сторону — к парку, за которым находилась милиция. Ноги, казалось, не шли, но он погнал себя, даже хмыкнул сквозь невольные слезы: «Вот тебе, милок, и смертный бой!» Когда оказался рядом с отделением, Десантник опять вспомнил семью, но остановиться не смог. Торопливым рывком, словно боясь, что передумает, рванул тяжелую стальную дверь, на секунду задержался и поспешно захлопнул ее за собой.
