В канаве что-то хлюпнуло. Румата не обратил внимание. Потом из канавы, из гнилых трепещущих от вечернего ветра кустов, вылез на дорогу маленький плотный горожанин в широкой шляпе, в бедном плаще, замаранном глиной, в мокрых штанах и с узелком под мышкой. Впрочем, шляпу горожанин, как только вылез, снял и, прокашлявшись, попросил довольно бодро:
– Разрешите мне бежать рядом с вами, благородный дон?!
– Изволь, можешь взяться за стремя.
Было тихо. Пролетели две птицы.
– Кто таков? – спросил Румата.
– Жестянщик Киун… Иду из Арканара. Торговые дела.
Румата, как птица, наклонил голову к плечу. Киун, или как его там звали, торчал из-за кожи седла, золотой герб на упряжи отсвечивал как раз ему на лысину, и эта лысина потела на глазах. Вот и капля потекла по полной трясущейся щеке.
Румата помахал рукой, отгоняя комаров.
– Ты книгочей с Жестяной улицы. Разница.
Румата положил палец на совсем мокрую лысину.
– Бежишь из Арканара, собака?
– Бегу, – Киун отпустил стремя, зацепившись обшлагом за вертящуюся, в виде колющей звезды шпору. Надо ж, что б так не повезло. Он попробовал избавиться от узелка, уронив его сначала на мокрый сапог, потом толкнув к канаве.
– Эй ты, подбери, что ты там бросил, и дай сюда… Ну?!
Киун отодрал рукав от проклятой шпоры, бесцельно похлопал себя ладонями по плащу, полез в канаву и протянул Румате узелок.
– Что здесь у тебя? Книги, конечно…
– Нет, – хрипло отвечает Киун, – всего одна. Моя книга, – он всхлипнул.
– Можешь взяться за стремя, – Румата тронул коня.
Все еще всхлипывая, Киун взялся за стремя и пошел рядом.
– Не хнычь. Я думал, ты шпион. А я их не люблю. И куда ты бежишь, книгочей?
– Попробую в Ирукан…
– Ты полагаешь, там лучше?
– Вряд ли там хуже.
Дорога повернула.
Поперек высокие костры, какие-то рогатки. У коновязи оседланные лошади. На ступеньках сторожевой будки спит прыщавый Серый солдат, рукоять топора оттянула ему лицо на бок. Поодаль двое других в драных кожаных фартуках возятся с тушами собак, подвешенных к дереву. Румата все так же неторопливо ехал, глядя прямо перед собой. Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Он по-прежнему был без шляпы. Лысина, щеки и шея залиты потом.
Солдат, заметив всадника, засуетился и стал сдирать фартук.
– Эй, как вас там? Ты, благородный, бумаги предъяви.
– Я мог бы идти быстрее, – сказал Киун неестественно бодрым голосом.
– Вздор, – сказал Румата.
Они уже проехали рогатки, впереди опять унылые кусты, развилка и пустая дорога. Сзади стучат копыта. Румата развернул коня – двое Серых скакали по прямой, двое обходили через болота и кусты.
– Пьяное мужичье, – Румата сплюнул. – Неужели тебе никогда не хочется подраться, Киун?
– Нет, – говорит Киун, – мне никогда не хочется драться.
Два всадника, которые скакали по прямой, разом остановились, крутясь на месте; копыта выбрасывали грязь.
– Эй ты, благородный, а ну предъяви подорожную…
– Хамье, – стеклянным голосом сказал Румата, – вы же неграмотные… – Он потянулся, будто расправляя лопатки, и подал жеребца вперед, выехав из тени большого дерева. – И кто разрешил смотреть мне в глаза?..
Солдаты подняли топоры, попятились. Вдруг один ловко развернулся и, нахлестывая лошадь, поскакал назад. Другой все пятился, опустив топор.
– Это значит, что же? Это значит благородный дон Румата? – Теперь он ехал боком.
Из двух солдат, заходящих сзади, один тоже успел развернуть лошадь и уже скакал большим кругом обратно. Когда Серый пролетал мимо Руматы, Румата в него харкнул.
Другого неладная вынесла на дорогу.
– Служба такая, благородный дон, – он был почти мальчишка, – оттуда книгочеи бегут, там Арата с мужиками рудник поджег. – И вдруг провел пальцем по открытому рту, завизжал пронзительно и, настегивая лошадь, белым призраком пролетел мимо Руматы. Теперь на дороге Румата был один.
– Киун, – крикнул он, – эй, Киун.
Никто не отозвался. Только трещали и колыхались кусты там, где Киун пробирался напролом. Румата засмеялся и тронул лошадь.
Кончик длинного прута неярко тлел в темноте. Искусство ночной езды по Икающему лесу состояло из многого, в том числе и из того, чтобы горящий кончик не отвалился. Румата медленно опустил руку и коснулся полупотухшим огоньком черной в ряске болотины. Болотина засветилась, огонь побежал в глубину и вширь, осветил голову лошади, белый рукав, а потом всего Румату, въехавшего в этот свет и в этот лес с горящей стоячей водой. Огонь был недолог, покуда выгорал газ с поверхности. Постепенно лошадь, и Румата, и белая его рубашка, и прут с тлеющим наконечником опять стали погружаться во тьму, и, когда наконец тьма их уничтожила, повторилось то же: легкий полет огонька – кончика длинной ветки, треск, похожий на икоту, и поспешный бег огня над водой. Лошадь сделала два шага и резко встала, так что Румату качнуло. У толстого дерева, привалясь к стволу спиной, сидел человек и, приоткрыв рот, смотрел на Румату. Ноги человека были вытянуты и перекрывали тропинку, отраженные огоньки бегали по наколенникам и отражались в глазницах. Конь переступил, задев, видно, какой-то корень, человек шевельнулся, из полуоткрытого рта его поспешно выскочил и пошевелил усами небольшой жирный жучок. Человек посидел недолго и упал на живот – в спине торчала длинная толстая стрела. Он был при кольчуге и каске, только коня не было.
Румата посвистел и почмокал губами, медленно погружаясь в икающую темноту, тронул коня. Каска с убитого упала, и конь проскрежетал по ней копытом.
Где-то в высоте в ветвях садились тяжелые птицы, ожидая еды. Румата пожал плечами, поджег болотину и, выставив впереди морды коня меч, потрусил быстрей.
Огонь и ветки сплетали на кхмерской стали меча и защитной пластине на лбу коня странные полутени.
У вросшей в землю замшелой закопченной избы в такой же, как и убитый, позе сидел толстый всклокоченный человек, даже рот был открыт так же. Из-под порванной сутаны неестественно белым вываливался живот. Пристройки, земляной погреб с тяжелой дверью, огромная протекшая бочка, даже небольшое брюквенное поле. Костер горел таким же странным огнем, как болотина. Казалось, все здесь провоняло на века. Из толстой глиняной трубы, спускающейся с крыши, текла под напором вода.
– Воняет, – согласился толстяк с белым животом. Звали его Кабани. – Но, если вы ткнете меня мечом в живот, благородный дон, завоняет еще больше – там такое… Какой сегодня день?
– Канун Каты Праведного, – сказал Румата.
– А почему нет солнца?
– Потому что ночь…
– Опять ночь, – с тоской сказал отец Кабани и стал смотреть на копыта лошади Руматы.
– Ящик, – зачем-то сказал он.
Румата засвистел, слез с лошади, сбросил пояс с мечами и арбалетом, пошевелил ногой костер и выволок из него тяжелую головню. Сзади, отдуваясь, тащился Кабани, повторяя все его движения.
– Ящик, – рявкнул опять Кабани и погрозил кому-то в черное небо пальцем. – На самом деле кто-то уже все выдумал, сложил в ящик, провертел дыру и ушел, – он помолчал, задумавшись, – ушел спать… Проходит мимо отец Кабани, закрывает глаза, сует руку в дыру, – Кабани посмотрел на свою руку, – х-хвать – мясокрутка для производства нежного фарша, хвать – горючая вода для произведения веселых фокусов… А она, понимаете, пьется… И пью. Опух весь, падаю все время. А мясокрутку дон Рэба забрал – государственных преступников… – Кабани показал, как прокручивают в мясорубке пальцы. – Сколько я на коленях простоял – не отдал.
Некоторое время Румата, посвистывая, смотрел на него, втягивая носом воздух.
– Синий стал, а? – робея, сказал Кабани.
Румата потянулся и пошел в кладовку. Там, между огромными кучами гнилой брюквы, поблескивал глиняными трубками громоздкий спиртогонный аппарат, удивительное творение средневекового гения. Румата поднял ногу в тяжелом сапоге и ударил шпорой по глиняным сочленениям, потом –обуглившимся бревном. Аппарат развалился и выплескивал из себя бурую зловонную жидкость, издавая при этом странное, почти органное звучание.
– Бей, – ревел Кабани, запуская в истерзанные детали гнилой брюквой, – гиена он…
Румата взял ведро с жидкостью, аккуратно слил ее в крысиную нору и, пока Кабани вертелся на четвереньках, ткнул его в зад арбалетной стрелой.
– Святой Мика не одобряет пьяниц, – сказал он, глядя в мутнеющие засыпающие глаза Кабани.
Из-за угла полуразвалившегося дома вышла большая и совсем светлая лошадь, впряженная в воз с брюквой, хамахарский жеребец тихонько ржанул, двинулся к ней, и они стали обнюхиваться. Тихо звенел распадающийся аппарат.
– Изобретаю я умнейшую штуку, – сказал во сне Кабани и вдруг, как ребенок в театре, прыснул от смеха.
