Последнее письмо от отца они получили как раз перед Новым годом. В нем была фотокарточка — папа возле рейхстага в окружении друзей. Костя недоумевал: война закончилась, все возвращаются домой, и как донять причину падиной задержки? Может, он не соскучился по ним? На его расспросы мама отвечала коротко: “Так надо. Жди”. А затем, закрывшись в ванной, плакала…
Проснулся Костя от голосов: радостного, звенящего весенними ручейками маминого и мужского, раскатистого, чуть хрипловатого:
— Ну, где он там? Показывай!
— Витенька, обожди до утра. Уснул, спит Костик…
Костю словно ветром сдуло с кровати. Он выскочил из своей спаленки и застыл в дверях.
— Костя, папа…
Он узнал его, узнал сразу. Отец был точь-в-точь как на фотографии — высокий, широкоплечий, грудь в орденах и медалях, а лицо доброе, обветренное и уставшее. Костя неуверенно сделал шаг вперед, затем другой, и тут сильные руки подхватили его, и он взлетел под самый потолок.
— Папа… Папочка… Я тебя так ждал… — лепетал Костя.
У него кружилась голова, он всей грудью вдыхал крепкий мужской дух, которым была пропитана гимнастерка: смесь запахов табака, порохового дыма, соленого пота и утренних заморозков…
Счастье в тот. вечер переполнило их квартиру доверху, расплескалось в переливах гармошки по всему дому. Соседи разошлись только под утро. Костя так и уснул одетый, прижимая к груди отцову гимнастерку…
С той поры прошло семь лет. Мама по-прежнему работала на ремонтном, а отец — главным инженером нового хлебозавода, построенного вместо разрушенного гитлеровцами при отступлении. На летние каникулы Костю отвозили в деревню к бабушке, которая ни под каким предлогом не соглашалась оставить свой домишко на берегу реки и перебраться к сыну в город. Война забрала у нее троих: муж партизанил и погиб где-то на Брянщине, старшего сына убили под Варшавой, а дочку немцы угнали в Германию, и с той поры от нее не пришло ни одной весточки. Так и жила бабушка Лукерья в своем тесном мирке среди старых выцветших фотографий, которые привечали ее поутру улыбками довоенною счастья.
Сегодня папа с мамой ушли в кино на вечерний сеанс, а Костя, воспользовавшись их отсутствием и чтобы скоротать время, решил отпечатать фотографии — проявленная пленка, отснятая летом, в деревне, до сих пор покоилась в каморке, где они с отцом оборудовали фотолабораторию.
Неожиданно скрипнула дверь из прихожей в гостиную. Пришли! Но почему так рано? Костя торопливо ополоснул св|-ж ий отпечаток, сунул его б кювету с фиксажем и уже хотел было отворить дверь каморки, как вдруг раздался чей-то чужой гнусавый голос:
— Кто на стреме?
— Лупатый… — ответили ломким басом.
— Успеем?
— Должны…
— Когда кино заканчивается?
— Где-то без четверти одиннадцать.
— Точно?
— Спрашиваешь…
— Где пацан?
— Должен быть в спальне.
— Займись…
Кто-то потихоньку прошел в спальню. Луч фонаря скользнул по комнате, на долю секунды заглянул в щелку двери каморки.
Воры! Костя мигом потушил фонарь, выдернул шнур увеличителя из розетки и, почти не дыша, затаился возле двери.
— Никого нет!
— Как — нет? Ищи, мать твою… — грязно выругался гнусавый.
— Ищу, ищу… — недовольно пробасил второй вор.
— Поторапливайтесь! — прикрикнул на них третий, входя в комнату.
Костя осторожно прильнул к щели. Два вора стояли неподалеку от двери каморки, третий рылся в шкафу, а четвертый выглядывал из-за шторы на улицу.
— Говорю вам, никого, — наконец раздался бас второго вора.
— Может, к соседям отправили? — высказал предположение гнусавый.
— Хрен его знает…
— Лады… — третий из этой жуткой компании нетерпеливо прищелкнул пальцами. — Приступили.
— Чемоданы есть? — спросил бас.
— Всего два, — ответил гнусавый. — Ну да ладно, в одеяла остальное сложим да в узел свяжем.
— Интересно, какой паразит наколку на эту хазу дал? — выматерился бас. — Барахла — кот наплакал, все стираное-пе-рестиранное.
— Кто думал… Начальник все-таки. На рыжевье[1] и башли[2] был расчет?-
— Эй, гляди, еще одна дверь! — кто-то пнул дверь каморки.
— Заперта… — пробасил вор. — Не найду, где замок.
— Дай я попробую, — отстранил его гнусавый.
Костя, обливаясь холодным потом и едва дыша с испугу, зажмурил глаза — воры пытались отворить дверь каморки, которая была заперта на прочный засов. Во время оккупации в этой квартире жил начальник районной полиции, который и приспособил каморку под тайник. С внешней стороны трудно было заметить дверь, которую к тому же он оклеил обоями. А засов открывался хитромудрым приспособлением, системой рычагов, вмонтированных в пол.
— Может, взломаем? — предложил кто-то из воров.
— Ты что, дурак? Грохоту будет на весь дом, — зло ответил гнусавый. — Тут дверь, как в танке… — Он выругался.
— А если там медвежий шнифер[3]? — спросил обладатель басовитого голоса.
— Не похоже… — заколебался, судя по голосу, гнусавый. — По-моему, хаза на якоре[4].
— Ну тогда покатили отсюда, — решительно сказал третий вор, видимо, главарь. — А то вместо товара вшей наберемся…
И тут с улицы раздался свист.
— Шухер! Мотаем! — чей-то незнакомый Косте голос, видимо, того вора, который наблюдал за улицей.
— Барахло возьмите! — вскричал бас.
— Оставь, придурок! Ходу! — приказал главарь.
В это время на лестнице послышались шаги и звякнул ключ, которым пытались найти замочную скважину — лестница не была освещена.
— Лупатий, падло, проворонил! — зашипел страшным голосом главарь. — Я его в душу… печенку… селезенку… — отвел он злобу в трехэтажном мате.
— Что делать будем? — шепотом спросил бас.
— Что, что! Сам знаешь… Да не трясись, как шелудивый пес, не впервой! К двери, быстрее!
Заскрипели петли входной двери, щелкнул выключатель… Костя попытался крикнуть, но язык стал непослушным, и вместо слов он выдавил слабый писк.
И в это время раздался испуганный возглас мамы, затем послышался шум борьбы, что-то упало… и гулко, страшно громыхнули два выстрела подряд.
— Папа! Папочка-а! — наконец прорвало Костю; он с недетской силой рванул тяжелый засов, выскочил из кладовки и бросился в прихожую. — Ма-а-а..!
— Пацана! Быстрее! — заорал кто-то из воров.
Третьего выстрела Костя уже не услышал — нестерпимая боль расколола его сознание, и он погрузился в звенящую пустоту…
— Мне это надоело! Слышишь — надоело! Я его видеть не желаю!
