Благожелательная пропаганда навязывает и нам, и всему миру трафаретный образ испанца, который я для удобства назову вечным. Вечный испанец беден и горд, прост и щедр, страстен и храбр. И в довершение он обладает неоценимым благом — душой, которую потеряли меркантильные и вульгарные европейцы. Миллионы туристов, ежегодно наводняющих нашу страну, сочными примерами подкрепляют этот стереотип, настойчиво вбиваемый им в голову литературой, кино и прессой. Перечисление приписываемых испанцам «достоинств» было бы слишком длинным, но, впрочем, большая их часть сводится к одному — бескорыстию. Торговец, из Лилля или квалифицированный рабочий из Франкфурта расскажут, как их накормили в бедной ламанчской семье, отвергнув предложенные в уплату сто песет; как безработный землекоп из Мурсии просто так, не за деньги водил их по городу, показывая памятники и достопримечательности. Кое-кто восхитится радушным, «некоммерческим» отношением к клиенту испанских проституток (в отличие от немецких или французских) либо достоинством и предупредительностью испанских официантов (несравнимых со швейцарскими или итальянскими). Как сказал мне один андалусский землевладелец, «чем испанец беднее, тем он щедрее». Осознав эту высшую истину и вдоволь наговорившись о столь изумительной широте натуры, торговед Дюпон и квалифицированный рабочий Шмидт даже не подумают следовать такому образцу в своем родном Лионе или Франкфурте. Высокий уровень жизни избавляет их от бескорыстных порывов нищеты. Иностранец восторгается нашими качествами, но, надо признать, не очень-то стремится подражать им. За этим восторгом, по сути, скрывается глубокое презрение. Упомянутый андалусский землевладелец про себя добавляет к сказанному: «Когда я вижу замечательного человека, я думаю, что ой, скорее всего, беден».
Интересно, что, когда заходит речь об испанской душе, ведут себя, как в дешевых закусочных и барах, где уважаемой публике разрешается приносить еду с собой: каждый видит то, что хочет увидеть. Предполагаемые достоинства часто существуют лишь в голове того, кто их нам приписывает; пройдя испытание разумом, они часто оборачиваются недостатками. Так, хваленую «аскетическую» бедность испанцев нельзя считать доблестью по той простой причине, что она не, результат свободного нравственного выбора, а анахронизм, который мы терпим уже несколько столетий, вместо того чтобы взбунтоваться и избавиться от него. Точно так же пресловутое бескорыстие испанского народа — следствие не столько постоянства его характера, сколько социальной незрелости. Впервые столкнувшись с иностранцем, испанец бессознательно ждет какого-то чуда. В любом уголке страны механик ремонтной мастерской или служащий автозаправочной станции хочет услышать из уст туриста цену «дофина» или «сеата-600», которую он давно уже знает, ибо задавал этот вопрос десятки раз. Испанец жаждет удостовериться в том, что за границей автомобиль гораздо дешевле, что французский или бельгийский рабочий может купить его и отправиться на нем в оплаченный месячный отпуск. Признав превосходство иностранца, наш соотечественник лезет из кожи вон, чтобы обслужить его, расспрашивает, нельзя ли получить работу в его стране, и с наивной верой дает ему бумажку со своим домашним адресом. Ежегодно тысячи испанцев вопреки всякой логике возлагают свои надежды на то, что записка, переданная немецкому сеньору, с которым они познакомились летом, чудесным образом превратится в рабочее место. Но проходят месяцы, и надежды рассеиваются. С этого времени испанец смотрит на иностранца другими глазами. Отныне, отказавшись от иллюзий, он постарается извлечь из последнего максимум пользы. Не боясь прослыть самонадеянным, можно предсказать, что в ближайшие годы отношение к туристу из Европы станет таким же, как к родному осточертевшему буржую. Когда в барселонском порту впервые бросила якорь американская эскадра, ее встречали толпы мужчин и более или менее приличных женщин, для которых заморские моряки были чем-то вроде богов, прибывших с другой планеты. Барселонцы водили гостей в рестораны подешевле и изощрялись, чтобы угодить. Сегодня их единственная цель — вытянуть из янки как можно больше денег.
Всего несколько лет назад испанцу были неведомы законы политической экономии. Подобно большинству народов третьего мира, мы смотрели на утилитаризм развитых обществ со странной смесью зависти и презрения, Теперь, слава богу, наши представления полностью меняются. Контакт с Европой раскрыл глаза миллиону с лишним трудящихся-эмигрантов; внутри страны аналогичную роль сыграл туризм. Иностранцы, регулярно приезжающие к нам, должны замечать, что с годами не только неизбежно растут цены, но и «портятся» отношения с «аборигенами». Возбужденно и торопливо, будто опоздавший к столу гость, мы стремимся наверстать упущенное и в несколько месяцев подняться до технического и социального уровня, достигнутого остальными европейскими странами в результате долгого и постепенного развития. Благодаря туризму и эмиграции испанец познакомился с ценностями более передовых обществ и стал насаждать их у себя с рвением новообращенного. Обогащаться, расти, идти вперед, невзирая на препятствия, — вот нормы новой религии, религии денег, завоевывающей год за годом сотни тысяч адептов. Этот назревший психологический переворот, какого в Испании не смогли произвести ни лютеровская Реформация XVI века, ни промышленная революция XIX столетия, туризм совершил за короткий срок, без насилия и кровопролития. Неудачливость, бедность уже порицаются средним испанцем. Если так пойдет и дальше, то при свойственном нам экстремизме мы Будем публично сжигать нищих и побирушек — с тем же пылом, с которым когда-то жгли еретиков и протестантов.
Исторические корни этой проблемы надо искать в триедином — христианско-мусульманско-иудейском — сознании испанцев, которое блестяще проанализировал Америке Кастро; в том, что наш национальный характер складывался под влиянием Аль-Андалуса[3] и сосуществования трех религий. «Начиная с XV века, — пишет выдающийся историк, — столкновение трех групп (проблема, которую впоследствии никто не мог правильно обойти) формирует черты, отличающие испанцев современной эпохи… Правоверный зуд старых христиан оказался разлагающей и губительной силой; капитализму и техническому прогрессу — торговле и промышленности — не нашлось места на нашем полуострове… Те, кто занимался коммерцией, промышленностью и банковскими операциями, приравнивались к евреям… В начале XVI века испанцы отказались от этой деятельности, сочтя ее гибельной для чистоты веры, благодаря которой осуществилась их имперская экспансия… Личная честь значила для них больше, чем богатство, бросавшее тень на их правоверность… Мирские богатства, богатства средних классов считались иудейскими, а значит, подлыми… Ответное наступление испанского дворянства следовало бы назвать не Контрреформацией, а „конгръевреизацией“». Таким образом, в последние годы мы переживаем «реевреизацию», с чем должны себя поздравить. Но если коммерция, некогда заклейменная как занятие недостойное, сегодня одобряется, то интеллектуальные занятия — такие же недостойные в глазах правоверных христиан — до сих пор отвергаются. Любопытный факт: Испания толстеет, но остается немой.
Естественно, резкие сдвиги в сознании не обходятся без противоречий и неожиданностей. Перевод человеческих отношений на «деловую» основу — явление в принципе положительное, но на практике, как мы увидим, оно сопровождается рядом не слишком отрадных картин: незрелость, слепое подражание, неестественность обнаруживаются, к сожалению, во всех сферах сегодняшней жизни Испании. Испанец хочет вести себя как приезжий европеец, не имея для этого необходимых средств и, что еще важнее, соответствующего социального опыта. В итоге копирование, имитация чисто внешних сторон чужого поведения нередко выливается в карикатуру.
В ресторанах, отелях, магазинах, конторах, общественных центрах эта социальная неподготовленность оборачивается неумелостью, путаницей, неуклюжестью, сумбуром. Не ожидавший свалившейся на него манны небесной, испанец морально и граждански не готов к новой ситуации. Потеряв за последние пять лет большинство характерных черт третьего мира, страна отнюдь не приобрела материальных и технических преимуществ более богатых обществ. На сегодняшний день перед нами — государство, общество и индивидуум еще не сформировавшиеся, противоречивые и лишенные собственного лица. В нынешний период нашей истории понятия, складывавшиеся столетиями, устаревают на глазах. С одной стороны, органическая перестройка испанского общества происходит вопреки (а не благодаря) тем, кто во время войны 1936–1939 годов обеспечил победу и утверждение франкизма. С другой — новая действительность в Испании рождается при системе правления, отрицающей элементарные свободы, а это угрожает народу, еще не оправившемуся от прежних тяжелейших ран, длительной потерей нравственного чувства. Если ожидаемый экономический подъем вступит в противоречие с идеями морали и справедливости, испанский народ рискует привыкнуть к «прогрессу» без свободы, к «прогрессу», игнорирующему необходимые права.
