Отец глянул, и заледенело внутри — руки её были по локоть красны.
Из жениной спальни уже не кричали, достигали слуха лишь слабые стоны, да у кричавшей не доставало сил и дыхания уже и на эти слабые жалобы.
— Ступай за мной, — велела прабабка и ушла, не оборачиваясь.
Отец деревянно поднялся и пошёл, будто в чаду, думая, что Орнат ведёт его попрощаться с женой. И от порога бросился к ней, благодаря богов за то, что она ещё жива.
— Прости, — шептала матушка, протягивая к мужу слабые руки. — Обними за меня сыновей… Найди им добрую мать, а себе хорошую жену…
— Ты — моя жена и мать моих сыновей. Другой не будет, Гранья…
— Держи её. Да смотри мне, крепко держи! — Орнат развернула нетронутый узел и достала нож с тёмной от времени рукоятью.
— Что ты?.. Заколоть меня задумала?! Что ты делаешь!
— Спасаю ваши жизни, — ответила Орнат, прокаливая лезвие в огне…
Это случилось одновременно — раздался мой крик, и торжествующе расхохоталась буря.
— Ты сотворила чудо, — неверяще шептал отец, держа в объятиях живую жену и живую дочь. — Ты волшебница!
— Мне помогли, — ответила на это прабабка и больше в ту ночь не промолвила ни слова.
Рождение моё не обошлось матушке даром. Шестые роды иссушили её чрево. Но подрастало уж пятеро крепких сыновей — продолженье роду, дождались и дочки-помощницы, и такая плата не показалась несправедливой.
* * *
Хоть отец мой и любил матушку с отрочества, а когда детское чувство возмужало вместе с ним, остался верен ей даже в помыслах, справедливо признать, что ни матушка, ни отец, ни кто-либо из близкой им родни не выделялся меж прочих яркой красотой.
Когда меня, совсем малютку, принесли Орнат, она долго молчала, укачивая меня на коленях, и горькие складки пролегли в углах безгубого рта.
— Не от людей такая красота, но от народа холмов. А они никогда и ничего не дают даром. Придёт срок — затребуют своё и не продешевят, возьмут с лихвой.
Но счастье отца и матери было велико и беспечно, чтобы прислушиваться к мрачным посулам прабабки. А она, верно, из жалости, полюбила единственную внучку пуще гомонливых внуков.
За красоту и чудесное спасение меня назвали Мейвин, хоть Орнат и не по душе пришлось это имя.
Когда я подросла и достаточно окрепла, из потаённых гротов и дубрав пришли в наш дом три друида, и младший из них по годам был ровесником Орнат, среднему она годилась в правнучки, а старший был так древен, что никто из живущих не знал, в какие тёмные времена он родился.
Отец с почётом принял старцев, и три дня они спали в нашем доме на лучших постелях и ели у нашего стола лучшие блюда, а к вечеру третьего дня, как то завещано от века, назначили мне три запрета.
И первый гейс за то, что родилась свободной от свободных отца и матери.
И второй за то, что живу, хотя должна была умереть.
И третий за то, что могу видеть духов…
хоть это скорей проклятие, чем дар.
И первый гейс — не плясать с волками у майских костров.
И второй — не продавать себя, свободную, в неволю.
И третий — не лгать, всем сердцем желая открыть правду.
И отец, и мать поклонились старцам многими дарами, посчитав гейсы необременительными.
Прошли годы, и я дивилась своим запретам. В самом деле, чего проще: не делать того, что не мило, того, что и вовсе неисполнимо?
Братья маялись, считая окна в домах, проверяя пищу, выбирая дороги…
Их сестра радовалась беспечно обманной лёгкости гейсов.
* * *
Мунстер, Коннахт, Улад — южная, западная и северная пятины соответственно. Миде — центр Ирландии. Тара — столица в Миде, резиденция королей. "Земли Эрин" — Ирландия.
Белый традиционно считался цветом животных фэйри. Их узнавали по белому окрасу, красным глазам и красным гривам у коней.
Фианна — боевая дружина, состоящая из воинов-фениев.
Нок-на-Рей — холм в графстве Слайго на северо-западе страны, где, по преданию, похоронена королева Мэдб.
Девять — сакральное число, часто встречающееся в ирландской мифологии. Сила трёх, помноженная на три.
Суженый
Говорящие с духами рождаются в Самайн.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я очень рано испытала на себе правдивость старинного поверья.
И чьи-то руки, тонкие, гибкие, как ветви, качали мою колыбель, когда утомлённая матушка засыпала над рукоделием.
И чьи-то лица, узкие, нечеловечьи, заглядывали в мою зыбку, и я смеялась, ничуть не боясь, и пыталась ухватить за концы растрёпанных косиц с вплетёнными в них травинками, перьями и дырявыми камушками.
И чудн`ые существа дурачились и кривлялись, и корчили рожицы, и наперебой щебетали о чём-то своими птичьими голосами, и пели дивные колыбельные, под которые я засыпала скорей, чем если бы меня убаюкивала матушка.
Я не разбирала слов, лишь протяжный однозвучный напев, точно ветер, задувающий осенними вечерами в печных трубах.
Поначалу матушка закрывала глаза на то, что маленькая дочь подолгу наблюдает из люльки за пустотой и следит за воздухом глазами. Но дочь росла, и странности росли вместе с нею. Матушка лишь качала головой, когда я играла с кем-то незримым.
Помню то удивление, когда я поняла, что ни родители, ни братья, ни многочисленные домочадцы не могут видеть моих чудесных друзей.
Никто, кроме Орнат.
Никого из всей родни не было для меня ближе Орнат. Лишь она могла понять меня.
— Раз уж Та Сторона и без того дотянулась до тебя, полагаю, от моего учения не будет вреда большего, чем есть. Я всё равно что сухая ветвь, так пусть же мои умения прорастут в тебе, молодом побеге, и послужат во благо.
И прабабка научила меня огаму и гаданию на тисовых табличках, преданиям старины и свойствам растений, толкованию знаков и снов и искусству врачевания. Когда я подросла, она сделала меня своей помощницей, а после, когда я стала девушкой, доверила управляться в одиночку. Со всей округи к Орнат шли за советом и помощью; со временем стали идти и ко мне, зная, что я — преемница Орнат.
Но всё то позже, а пока я была мала, отличалась от прочих детей лишь особым зрением, способностью видеть сквозь завесу меж двух миров. Для меня резвились в зарослях боярышника шалуньи из дивного народца, тогда как прочие видели лишь, что ветви дрожат, осыпая листву, в полное безветрие.
Росточком они были с трёхлетнего ребёнка, но сложены как взрослые люди. Нарядами им служила листва и паутина, и невесть что ещё. Нездешние узкие лица, прозрачные зелёные глаза по-кошачьи большие и оттянуты к вискам, а рты широки и почти безгубы. Я никогда не умела толковать диковатое выражение этих лиц, возможно, оттого, что человеческие чувства были им, по большей мере, чужды.
Бывало, когда я ложилась спать, они выглядывали из углов, свешивали лохматые головы из-под балок, хихикая и подбадривая друг дружку, подбирались-подбегали поближе. Я не препятствовала. Тогда, осмелев, они устраивались в головах и в ногах моей постели и с боков, доставали крошечные гребни из пожелтелой от времени кости и почерневшего орешника и вдевали в мои волосы, легонько касались холодными пальчиками лба и щёк.
— Мейвин, красавица Мейвин… — шептало и шелестело со всех сторон.
— Косы Мейвин — осеннее золото…
— Очи Мейвин — весенняя зелень…
— Кожа Мейвин — зимняя белизна…
— Губы Мейвин — летняя сладость…
— Поступь Мейвин — лебединый полёт…
— Голос Мейвин — чистый ручей…
Под их разноголосье я засыпала, но и во сне всё слышалось: 'Мейвин… Мейвин!' — то тише, едва угадываясь, то громче, взвиваясь до крика.
Утрами я подолгу возилась, распутывая узлы, выбирая из волос смятые цветы и сухие веточки, блестящие вороньи перья и прочий лесной сор.
Но порою приходил он, и при его появлении озорницы с потешным писком порскали прочь.
Он был прекрасен, как видение, но вселял смутный страх.
На плечах его дремали северные ветра, а волосы казались седы от первого снега, и из мглисто-серых глаз смотрела осенняя буря. Он был одет, как знатный воин, в мшисто-зелёные одежды, и при поясе висел боевой рог — богато изукрашенный, но расколотый.
