Единственной радостью для меня были редкие поездки в город, когда я сидел в машине рядом с шофером. Уличное движение, спешащие к какой-то таинственной цели люди дразнили мое воображение. Но скоро я начал понимать, что все они спешат в какое-нибудь определенное место и к определенному времени. Я видел, что и там жизнь течет, как в тюрьме, где царят неизменный режим и непреклонная сила. Я теребил шофера за рукав, шептал ему на ухо и щипал за бока, но он оставался бесчувственным, словно часть механизма, который уносил нас вперед. Он не гнал во всю мочь машину, не наезжал на прохожих, как мне этого ни хотелось. Мы медленно возвращались домой, и привратник тщательно запирал за нами ворота…
Простите, мистер Падрони. Но вы сами вызвали этот поток воспоминаний, и я совсем потонул в нем. Может быть, вас еще что-нибудь интересует?
Падрони оживился. Он быстро делал заметки в своей книжечке.
— Конечно, мистер Уитмор, конечно! Чем дальше, тем больше. Ваши школьные годы были не менее приятными? Школа ведь не успела повлиять на вас?
— Приятными? Да это самая бессмысленная пора моей жизни. Как может повлиять на кого-нибудь школа, когда сама она — продукт среды и времени. Я с первого же дня понял, что скорей на школу производит впечатление мое имя и миллионы моего отца, власть которого ощущает каждый камень на улицах этого города. Первое время меня интересовали незнакомые мальчишки с такими разными лицами и разными характерами. Но все это были лишь внешние и потому маловажные признаки. На самом деле все эти мальчишки были лишь маленькими автоматами, которые приводило в движение одно огромное колесо. Винтиками, которые вертелись лишь потому, что являлись составными частями одной машины, и совершенно не сознавали своей рабской роли.
Отец хотел сделать из меня преемника и руководителя своими предприятиями. Остальных старались сделать инженерами, фабрикантами пороха, адвокатами, пасторами. И все это для того, чтобы они восседали в своих конторах, строили корабли и города, загребали капиталы, жили со своими любовницами и воспитывали своих детей такими же слугами доллара.
Очевидно, Падрони дождался самого интересного момента. Его маленькие глазки поблескивали, как у мыши перед кучей зерна.
— Гм… у вас действительно были странные, анархистские настроения. Вы решили уничтожить все эти никчемные существа. Вы просто вышли на улицу и стали палить из револьвера.
— Решил… Что я мог решить в десять — двенадцать лет? Это не в голове, а скорее в крови, в нервах, во всем существе… Достаточно уж накопилось во мне мути и грязи. Позже я где-то прочел, что это называется атавизмом, возвратом к дикарству. Не верьте подобной ерунде! Никакого атавизма нет. Человек таков, каким сделало его прошлое. Когда слезает лак, мы предстаем в нашем истинном виде — голыми… Да, тогда я начал стрелять.
Помню, как это случилось. Я увидел, что навстречу мне идет девочка, немного похожая на дочь нашего привратника. Вздернутый носик, соломенная шляпка, зеленая кофточка, в руках перевязанная лентой коробка конфет. Из-за такой же вот девчонки мне приходилось сидеть дома, в запертой комнате, хотя отец ее, надо думать, потерял приличное место. Может быть, тут было и что-то иное — как знать? Просто я выстрелил, но на этот раз промахнулся. Она вскрикнула, присела на асфальт. И тут поднялся такой переполох, крики, топот, замелькали шляпы и полы пиджаков. Полицейский первый метнулся в какую-то дверь, — вы бы видели это зрелище, мистер Падрони! С того времени я перестал уважать этих трусов. Но оружие мое уже было разряжено, и я тщетно вертел его в руках.
Он смеющимися глазами посмотрел на часовых. Они стояли по-прежнему, будто прислоненные к дверям мумии, — только лица у них были круглые и румяные.
Падрони прервал рассказчика. Времени у него было в обрез.
— И после этого вы попали в исправительный дом для малолетних преступников?
— Исправительных домов в нашей демократической республике нет, но есть исправительные колонии для морально дефективных детей. Нет, чтобы попасть туда, мне нужно было пройти немалый путь. Мистер Уитмор не допускал мысли, что за деньги из меня нельзя сделать все, что угодно. Ведь инженеры на его заводе каждые полгода усовершенствовали модели выпускаемых автомобилей в соответствии с требованиями моды. Меня исключили еще из трех учебных заведений, из которых одно было похоже на монастырь со всеми атрибутами монастырского устава. Меня пытались наставить на путь истинный и в ремесленном училище, в частности на слесарном факультете. Как видите, там были заложены солидные теоретические и практические основы моей будущей профессии. Оттуда уже меня перевели в колонию для дефективных. Может быть, этот случай вас особенно интересует, мистер Падрони?
— Да, да. Прошу вас, мистер Уитмор!
— Если не ошибаюсь, мне тогда было четырнадцать лет, и у меня была первая любовница — девчонка с ненасытным аппетитом. Я стал ходить по кондитерским и таскать кое-что для себя и для нее. Тогда я впервые убедился, что заработанный своими руками хлеб вкусней всего. Из школьных мастерских я кое-что относил скупщику железного лома, так как отец присылал мне смехотворную сумму, а расходы мои удвоились. Моей девчонке приглянулась рубиновая брошка, и я вынул ее из витрины ювелира при помощи изобретенного мною приспособления. Помехой в наших любовных делах стал один нахальный соперник, и, когда он получил ножом в спину, мне пришлось переехать в колонию. Я, правда, сомневаюсь, можно ли было считать меня ребенком.
— Конечно, нельзя. Поэтому колония и не оказала на вас влияния. Вы вышли оттуда еще более… закаленным.
— Вышел через полтора года — и вполне закаленным. Исправительная колония для дефективных детей, как вам известно, одно из самых важных государственных учреждений, и потому все миллиардеры и предприниматели жертвуют на нее огромные суммы. По моим наблюдениям, десять процентов пожертвований идет в пользу воспитанников, а остальные девяносто остаются у воспитателей. Недостача эта сторицею восполнялась исправительной системой, в которую входят пять классических пунктов: голод, карцер, порка, работа и молитва… Я вижу, вы что-то забеспокоились, мистер Падрони. У вас времени больше нет или я рассказываю слишком неинтересно?
— Совсем нет, мистер Уитмор! Но вы говорите не совсем уважительно об этих, как вы сами выразились, важнейших государственных учреждениях. Я сам время от времени жертвую в пользу этих колоний и очень ими интересуюсь.
— Вы имеете на это полное право. Я на основании опыта пришел к убеждению, что эти учреждения — идеальная школа, конечно, для самих воспитателей. Следовало бы всех граждан по очереди посылать на некоторое время воспитателями и надзирателями в колонию для дефективных. Во-первых, на тамошней системе воспитания они великолепно научились бы отнимать то, что предназначается другим. Это основа основ всякой упорядоченной жизни. Далее, специальные предметы. Железная дисциплина для тех, кто не в силах сопротивляться, и изощренные методы наказания для упорствующих и строптивых. Затем обязательный труд, ибо одни могут отдыхать лишь тогда, когда другие работают. А в заключение молитва и вера, как главное условие режима и легкий источник дохода для ее служителей… Вы уже уходите, мистер Падрони?
— Мое время истекло. Но если вы хотите рассказать о дальнейшем… о главном — ну, вы сами понимаете… я мог бы задержаться еще на десять минут. Думаю, что эти джентльмены ничего не будут иметь против?
— Я тоже так думаю. Доллар за минуту, больше давать не стоит. Да больше вы вряд ли обещали им. Отчего вы краснеете, мистер Падрони? Ведь все на свете существует для купли и продажи. Надо только стараться не переплачивать. Вы не переплатите, мистер Падрони. Это интервью с лихвой покроет все связанные с ним расходы. Вы сами можете убедиться, что ни с одним из сорока шести репортеров я не был столь откровенным и разговорчивым, как с вами. А все потому, что вы не настоящий американец, и потому, что вы умеете не только спрашивать, но и слушать. И потому еще, что вы последний.
— Мистер Уитмор! Вы это точно знаете?
— Так же точно, как и вы, мистер Падрони. Однако перейдем к делу. Вы хотели бы услышать о дальнейшем? Больше не осталось ничего такого, чего бы вы не знали. Материалы следствия публикуются второй месяц. Мне даже приписывают больше, чем я совершил на самом деле. Так, например, я не мог пустить под откос балтиморский поезд, потому что в тот самый день, почти в тот же самый час я был занят взломом банка в Вашингтоне. Сначала я пытался доказать в двух-трех случаях свое алиби, но потом махнул рукой. Если уж человек стал знаменит, то ни бог, ни черт ему не помогут, а сам он и подавно.
— И вам ни разу не пришло в голову, что ваша… деятельность, ваша профессия — это цепь непрерывных преступлений? Неужели в вас ни разу не заговорила совесть?
