class="p1">Поэтому никогда не соглашусь с тем, что моя писанина – чернуха, а мои герои – выродки и ничтожества…
Дабы соблюсти некий биографический канон, добавлю, что в разное время мои сочинения удостаивались литературных премий. Все они дороги мне, начиная с ранней – имени замечательного иркутского писателя-фронтовика Алексея Зверева – и заканчивая международными (Ивана Гончарова) и всероссийскими (Антона Дельвига и Виктора Астафьева). «Дороговизна» их для меня в первую очередь в том, что я ни с кем не корешился, не ручкался, не пьянствовал ради сих почестей. Никто не толкал меня в спину, продвигая в ущерб гораздо более достойным претендентам, ни один не носился со мной как с писаной торбой, употребляя всё своё влияние в смысле блата и кумовства, да и сам я ни разу не был статистом в премиальных спектаклях. Эти награды, сиречь знаки профессионального отличия, возникали в моей жизни естественным образом, в чём их непреходящая ценность. А всем тем, кто желал мне добра и, может быть, тайно от меня послужил во славу моей прозы, я говорю сердечное спасибо.
И теперь – раз уж разговор получился таким откровенным – совсем личное. Очень кратко.
Мне тридцать семь. Я написал четыре книги, побывал в качестве писателя на литературных хуралах в Китае, в Палестине, в Париже и в дюжине российских городов. Я посадил изрядное количество деревьев, построил достаточно бань, крылец, заборов, сеновалов, нужников и сараев. Семью, правда, не создал, детей не породил. Но никого и не предал, кроме своих родителей, которые возлагали на меня большие надежды. Я не боюсь молчания, скепсиса, читательского равнодушия. Я уже это всё пережил – и ничего, не умер, хотя временами очень хотелось. Да, я изрядно поиздержался – в том понимании, что с годами поугас во мне огонёк, словно подвернули фитиль в керосиновой лампе. Ну да зато узнал цену настоящему Слову, которое находишь в себе, превозмогая ожоговый шок отчаяния. Отныне никто не унизит меня моей писательской безвестностью.
И, пожалуй, последнее: живу в родном посёлке на берегу любимой Лены.
Всё.
Капли Марта
1
Мама легла в больницу в начале марта, и бабушка забрала мальчика в деревню. Иногда мама звонила. Голос её прилетал издалека, словно с конца длинной-предлинной трубы. Бабушка первое время, пока не разругались в пух и в прах, отвечала сама:
– Кто он хоть, доча? Командировошный? Адрес? Опеть?! Ты же обязана была проверить его документы, когда он поступил к вам в отде… Ну вертолобая же ты! – И, передав трубку мальчику, скорей к жёлтому шифоньеру за капельками в бутылёчке из тёмного стекла.
И всегда мамины звонки заканчивались одним. Мальчик звал её приехать и, конечно, пускал слезу. На том конце тоже хлюпало, а потом сыпались короткие гудки: курлы! курлы! Как песня осенних журавлей. Их было так много, что если бы все собрать в стаю и заставить разом заплакать, то мама с бабушкой ужаснулись бы: сколько мальчик перенёс из-за них горя! Но, кроме него, никто этих брошенных мамой гудочков не слышал, и поэтому ни одна душа не ведала о приключившейся с ним беде. И мальчик, брякнув трубкой о телефон, выворачивал красный мокрый рот с синими прожилками вен:
– К маме хочу-у-у! Пусть она меня заберё-о-от!
Набрав из пузырёчка в рот, бабушка обыкновенно сидела в прихожей. За окошком ронялись с крыши первые сосульки и, звенькнув о бельевую проволоку, разбивались о тротуар. Старуха устало смотрела на белый свет, и только капельки, собранные под губой, не давали ей выпустить гнев.
– К маме хочешь своей?! С баушкой тебе плохо, которая исть-пить даёт?! А-а, шуруй на все четыре стороны! – сглотнув капельки, жалила Клавдия Еремеевна.
Но и она была не из жести:
– Приедет твоя мамка, привезёт тебе о-от такого коняку! Тогда и скачите с ней на пару, моэть, головёнку свернёте…
Не найдя мамы, мальчик забирался к старухе на колени. И Клавдия Еремеевна замолкала, сцепив потрескавшиеся грубые руки у мальчика на животе. На голову мальчику то и дело падали капельки, которые катились по старухиным щекам и свисали с дрожащего подбородка. Но если мальчик заливался во всё горло, то бабушкина печаль была неслышна. Губами, будто жующими зёрна, тоненьким шипящим свистом да вот этими капельками иссякала бабушка…
Накануне мама позвонила рано-рано, ещё дремали на печке бабушкины чепарухи. Соскочив с кровати, мальчик попробовал отвоевать телефонную трубку и даже лягнул старуху, но Клавдия Еремеевна быстро укротила его подзатыльником. Добавила бы ещё, если бы мальчик не зауросил и не убежал в кухню, чтобы пялиться в окно на проулок и ковырять пальцем утреннюю сизую скорлупу, обметавшую стёкла.
Как уж он учуял, но только в шкафу обнаружились скрытые от него яблоки – три штуки в газетном кульке! Вот тогда-то он и сгрыз одно, а семечки воткнул в цветочный горшок, чтобы разрослись и задавили бабкину херань. К осени у него будут свои яблоки, из которых он, так и быть, вернёт этой жадной старухе одно. А может, и два! Только он вытер испачканные руки о бабушкин передник, висевший на гвоздке, как приковыляла, заваливаясь набок, больше не любимая им старуха. На удивление, после разговора с мамой она была радостная и просветлённая, точно умытая снегом. Она не дала ему взбучку за съеденное яблоко, о пропаже которого догадалась по обёртке у печки.
– Слупил уже?! Ничё-ё, ешь на здоровье! Скоро и хлебной корочки не увидишь… – Она даже погладила мальчика, понюхав его волосы. И он снова полюбил бабушку.
– А почему, баба, я даже корочки не увижу? – когда бабушкины руки отдохновенно легли у него на голове, спросил мальчик. Но бабушка промолчала.
Оставшийся день Клавдия Еремеевна напевала старинное и тягучее. Там был и «красный сарафан», не шить который умоляла распоясавшаяся старуха свою матушку, и «камаринский мужик», что напился, наверное, с другими мужиками на угоре, и «берёзка во поле», где столовались деревенские трактористы, и «сени мои, сени»… (О сенях-то чего петь! Вон они – толкни дверь плечом – сумрачные, в белых куржаках по углам, несмотря на весну… Вмиг окочуришься!)
А потом пошло-поехало – как на майские праздники лёд в Лене – совсем печальное. Не только у бабушки, но и у мальчика, крутившегося под ногами, глаза были на мокром месте. А когда они в последний раз там были без хорошей-то выволочки?! Такая песня велась тяжело, словно несла её бабушка на закорках, с расстановкой – когда «в горку», а «под горку» – с широким вольным заламыванием руки, которую Клавдия Еремеевна откидывала на сторону, точно занесённое для
