Владимир Иванович слушал и неотрывно глядел на удаляющийся караван. Вот за изгибом уже исчезли первые плоты, а вот и остальные показывают хвост. Вскоре стали видны одни пароходные дымы. Тогда он обернулся к мастеру:
— А тебе не жаль расставаться с плотами?
— Если бы не жаль, так не провожал; своими руками делано, как говорится — вывожено, — расчувствованно проговорил Чубров. — Это ведь не перевозчичье дело, — полушутя-полусерьезно заметил он.
— Что же, всякому свое, — в тон ему ответил Колесников.
Мастер последний раз взглянул вдаль, где скрылся караван, и махнул:
— Ладно! Все! Пошли!
Вернувшись к заливу, они сели в лодку и поехали осматривать оставшийся лес. Его было еще много, пожалуй, хватит на три грузоплота. Но в заливе стояла непривычная тишина.
На смену отбывшим сплавщикам никто не приходил со сплавного участка.
— Наверное, завтра утром пришлет начальник, — сказал мастер, выходя на берег. Подняв голову, он зажмурился от яркого солнца. — Печет. Если не будет дождя, вода пойдет на убыль. На Ветлуге она убывает быстро. К концу мая так обмелеет, что хоть вброд иди. Боюсь за перешеек. В прошлом году потому и остался вон тот лес, что перешеек в одночасье оголился и не пропустил плот в реку. Н-да, печет… Ты, Иваныч, не забудь завтра пораньше выехать на ту сторону, а то и вечерком прокатись, авось в ночь заявятся. Слышь? — наказал он перевозчику и пошел прочь.
Владимир Иванович продежурил у перевоза до полуночи, прислушиваясь, не зовут ли его с того берега. Никого.
Утром он уехал дежурить на противоположный берег, но опять вернулся ни с чем. Мастер встретил его криком:
— Пустой? Что же это такое? — Он был темнее тучи: — На двадцать сантиметров за одну ночь убыла вода. Беда! И телефона нет известить участок. Да знает же начальник. Что делать, наша пристань не главная…
В полдень пришел катер.
Моторист сказал, что люди прибудут только через два-три дня — так велел передать начальник.
— Спасибо! — мрачно усмехнулся Чубров. — Через три дня перешеек оголится.
— Ничем не могу помочь, — развел руками моторист. — Мое дело — передать распоряжение. До свидания.
Он начал разворачивать катер, но Колесников вдруг схватил мастера за руку.
— Зачем отпускаешь его, Валер Петрович? Задержи, будем сами работать!
— Ты… всерьез, Иваныч?
— Для шуток неподходящее время, — ответил, выпрямляясь, Колесников и подтолкнул Чуброва: — Останови же!
Мастер бросился к воде, прыгнул на разбитую кошму и побежал по шлепающим лесинам, обдававшим его холодными брызгами.
— Стой! — заорал он. — Ко мне!
Рядом с Чубровым оказался Колесников. Когда катер приблизился к кошме, они моментально взобрались на него.
— Поворачивай вон к тем пучкам, — приказал Чубров. — К утру нужно грузоплот сформировать.
— Вы что — угорели? — возмутился моторист. — Мне надо на участок.
— Через два-три дня вернешься… А сейчас будем лес спасать, — отрезал Чубров.
— Одни?
Этот вопрос немного озадачил Чуброва. Но, повернувшись к берегу, он весело сказал:
— Не пугайся! Все население пристани будет в нашей бригаде. Сейчас жену и дочку позову, да гостья у меня там тоскует…
Он увидел на берегу жену с ведрами и закричал:
— Авдотья, одевайтесь и живо к нам. Не забудьте багры захватить.
* * *
За ночь вода убыла еще на двадцать сантиметров. Впрочем, за работой ни Чубров, ни Колесников этого не заметили.
Всю ночь они не сходили на берег, ушли домой только женщины. Всю ночь шумел катер, перетаскивая к перешейку тяжелые двадцатикубометровые пучки леса. Здесь Чубров и Колесников укладывали их в грузоплот. Постепенно росли ряды, принимая форму огромного прямоугольника.
Когда загорелась заря и на встревоженную воду залива упали первые лучи солнца, окрасив ее в розоватый цвет, гул мотора оборвался. Тотчас же стали слышны задорные соловьиные трели. Чубров, прежде чем объявить, что плот готов и можно идти отдыхать, прислушался к птичьей песне.
— Ну и выделывают! Вот артисты! — повернувшись к Колесникову, он заметил, как тот, опершись на багор, стоял на краю плота и задумчиво глядел на прибрежные кусты, откуда несся посвист и щелканье. На уставшем лице его остро обозначились глубокие складки, обветренные губы шевелились. Казалось, он что-то шепчет про себя.
— Тебе плохо, Иваныч? — обеспокоенно спросил мастер.
— А, что? — рассеянно откликнулся Колесников. — Нет, зачем же… — Он неторопливо сел, вынул кисет, закурил. — Утречко-то, а? Помню, такое же было… когда меня ранило. Очнувшись, увидел солнце и услышал соловьев. Медсестра сказала: видите, песней встречают, значит, будете жить. Я тогда не поверил. Ведь у меня не только руки, а и обе ноги были пробиты. А оказалась она права — выдюжил!
— Выходит, и сегодняшние песни за хорошее предзнаменование принял? — подмигнул ему Чубров. — Выдюжишь?
— Вы хоть дайте отдохнуть мотору, если себя не жаль, — взмолился моторист.
Колесников строго посмотрел на моториста.
— Кроме жалости, молодой человек, есть долг.
Но когда узнали о новом спаде воды, моторист покосился на мастера и перевозчика и съязвил:
— Долг? Вот он где останется, здесь, у перешейка… Вся наша работа насмарку пойдет.
— Замолчи! — оборвал его Чубров. — Добрая работа никогда не пропадет. — И распорядился: — После завтрака будем выводить плот за перешеек, там до прихода буксира поставим на якорь. А остальной лес… — Он обвел взглядом еще нетронутые костры на берегу. — Остальной будем укладывать в однорядные плоты. Как думаешь, Иваныч, такие пройдут через перешеек?
— Должны.
— Видишь, голова? — прикрикнул он на моториста.
На завтрак моторист шел последним. Он смотрел на Чуброва и Колесникова и удивлялся, как они, не менее, а может быть, более уставшие, чем он, твердо шагают по утоптанной тропе.
У дома мастера Владимир Иванович придержал Чуброва за локоть:
— У меня, Валер Петрович, еще просьбица родилась. Уважишь?
— Говори!
— Плоты мы мастерим, а ведь их надо и сопровождать. Дозвольте мне в сплавную бригаду податься!
— Постой… А как же эта самая тихая-то жизнь?
Колесников весело затряс головой:
— Не получается она у меня. Не привык…
Чубров помедлил, внимательно поглядел на него.
— А рука не помешает?
— Разработается…
— Тогда валяй, — разрешил он и с несвойственной ему возбужденностью закончил: — Молодец ты у меня Иваныч. Ей-богу!
Из табора
В это утро Петр Федотов запоздал на пикет, чего раньше никогда с ним не бывало. Только выехал на своем трескучем мотоцикле за околицу поселка, как по радио-усилителю объявили:
— Федотова срочно к телефону!
Откровенно говоря, ему не хотелось терять дорогое время, тем более в это утро, которое было для него особым, в некотором роде юбилейным — как раз сегодня исполнялось пять лет работы на сплавном пикете. Он и на реку собрался, как на праздник. Кумачовая рубашка, новая, с широкими полями кепка, до блеска вычищенные хромовые сапоги. Резиновые, будничные, не надел — не подходили к настоящему моменту. Черные усы подкручены, щеки выбриты так чисто, что синева проступала.
Посетовав на непрошеный вызов, Петр повернул к конторе сплавучастка и не успел переступить порог, как дежурная телефонистка протянула ему трубку и пояснила:
— Из райкома.
Действительно, звонил новый секретарь райкома партии. Справившись о делах, о здоровье, он сказал, что к нему собирается один важный человек, что приедет вечером прямо на квартиру.
— Кто, зачем?
— А он сам скажет. Мне не велел говорить…
— Так уж и не велел?
— Не велел… — повторил секретарь.
Федотов немного знал секретаря, зимой встречался с ним на плотбище, а перед началом навигации на рабочем собрании. Вместе сидели в президиуме. После собрания заходил еще на квартиру, посмотреть, как он выразился, «на бытовку своих кадров». Говорил секретарь басисто, даже резковато. А сейчас в его голосе Федотов уловил некую мягкость.
Положив трубку, он некоторое время еще стоял у телефона, высокий, плечистый, с подкрученными усами. Стоял и думал: что за тайны? Кому я понадобился?
— Тебе, дорогуша, ничего не говорил секретарь того, этого?.. — спросил он телефонистку.
— Нет.
— Загадал он мне загадку… Ладно, поеду. — Но в дверях он обернулся: — Ты уж, золотко, сослужи службочку: узнаешь что — гукни мне. Не почтешь за труд?
— Постараюсь.
Когда он приехал на пикет, сплавщики переглянулись: по какому поводу так нарядился бригадир, уж не гульнуть ли собрался? Но Петр, приветливо поздоровавшись, взял свой багор и принялся за дело. Ни о звонке, ни о волнении — ни слова, лишь ругнул себя за опоздание:
