Нельзя сказать, что Бретань полностью миновали патриотические бури. Их принесли с собой островные переселенцы, обиженные англосаксами. Избежав серьезных конфликтов с венетами и прочими галлами, бритты осели на севере полуострова (департаменты Кот-д’Армор, Иль и Вилен) и принялись рассказывать небылицы о короле Артуре и его рыцарях. К коренному населению рассказчики испытывали презрение, о чем можно судить по валлийской повести «Видение Максена Вледига» из цикла «Мабиногион». Герой повести Кинан и его люди, придя в Бретань, перебили всех мужчин и отрезали языки женщинам, дабы те не испортили их наречие: «С тех пор люди Бретани зовутся Ллидау из-за молчаливости их женщин. И те, кто живет в Бретани, до сих пор говорят на их языке». Таким необычным способом бритты, по мнению средневекового автора, заботились о своем языке.
Повесть фантастична. Кровопролитных столкновений с венетами у бриттов не было, а об их победоносности, равно как о победоносности Артура, лучше остальных были осведомлены англосаксы. На ошибочность этимологии валлийского названия Бретани обратил внимание В.В. Эрлихман: скорее всего, оно происходит не от lleid — «немой», а от llydan — «обширный». Известно и другое, весьма символичное наименование Арморики — Летавия (Letavia, галл. Letavis, ирл. Letha), означающее «дверь иного мира».
Венеты старались не отставать в патриотизме от бриттов. Между прочим, у Арморики были свои короли, до поры до времени не уступавшие в популярности Артуру. Из них наибольшей известностью пользовался Градлон Великий (V в.). Его наследники успешно противостояли франкским династиям Меровингов и Каролингов. Последние вынуждены были довольствоваться организацией марки — полунезависимой пограничной области — на полуострове (графства Нант, Ренн и Ванн) и прилегающих к нему землях.
Детали экрана хора в интерьере церкви Сен-Ив де Ла Рош-Морис (1570-е гг.)
Военной мощи Каролингам было не занимать, просто сама Бретань, как Неуловимый Джо из анекдота, была на тот момент никому не нужна. Бретонцам даже не удалось основать собственное архиепископство, они находились в унизительной зависимости от далекой Турской кафедры и принимали у себя франкоязычных духовных лиц.
Одним из бретонских маркграфов был Роланд, легендарный соратник Карла Великого. После смерти Карла и начавшегося распада его империи бретонцы сумели основать суверенное королевство (851). Но оно не продержалось и ста лет. В первой половине X в. на полуостров вторглись «заинтересованные лица», то есть норманны, быстро наведшие здесь политический порядок. По большому счету, с приходом норманнов Бретань теряет самостоятельность и погружается в молитвы и размышления о вечности. В зависимости от ситуации местный герцог поддерживает либо нормандского соседа, либо парижский престол, либо близких «родственников» из-за пролива.
Первые норманны в культурном отношении ничего Бретани не дали, зато спустя столетие, с проведением феодальной реформы Вильгельмом Завоевателем, Бретань смогла приобщиться к лучшим европейским достижениям — системе вассалитета, монастырскому образованию и ранней готике. Герцог Алан III помог юному Вильгельму отстоять трон его отца, а в битве при Гастингсе (1066) правое крыло норманнской армии состояло в основном из бретонцев. Бретонская элита оседает за проливом — происходит обратное, но не племенное, а феодальное переселение. С воцарением Плантагенетов бывший кельтский полуостров оказывается накрепко привязан к Англии.
Образовавшийся раскол с Францией не позволил развиться в Бретани романскому стилю. Французские провинции Овернь, Лангедок и Пуату подарили нам разнообразные памятники «ужаса в камне»: скульптуры романских церквей, которые в Бретани отсутствуют[1]. То ли мастера не добрались до полуострова (в Нормандии, кстати, со скульптурой тоже было негусто), то ли бретонцы предпочли устные предания каменным. Романская символика элитарна, а бретонский фольклор обязан своими лучшими образцами простонародью. Когда же в Бретань пришла скульптурная готика — в равной мере и королевское, и народное искусство, — она мигом нашла признание и приобрела довольно зловещие черты. Изобилия однотипных статуй, как на фасадах королевских соборов, здесь не наблюдалось, а готическим психологизму и непристойностям бретонцы предпочли взлелеянных ими монстров.
На французский путь бретонцы ступили в годы Столетней войны. В ее рамках на полуострове разгорелась так называемая Война за наследование Бретани (1341–1365) — внутрисемейная распря, к которой большинство «размышляющих» потомков кельтов остались равнодушны. Те же, кто занял сторону Англии, опасались негативного влияния Франции. Англичане казались своими, многие английские феодалы были представителями бретонских родов. Франция же несла бретонцам чуждые им настроения — настроения горячего латинского Юга, с трудом приживающиеся на холодном кельтском Севере.
Пресловутое французское легкомыслие берет начало именно в XV в. «Если бы Жанна д’Арк осталась со своим шитьем при мамаше, Карл VII лишился бы власти и война сошла бы на нет, — замечает Ж.К. Гюисманс устами своего героя Дез Эрми («Без дна», 1891). — Плантагенеты царствовали бы над Англией и Францией, которые в доисторические времена… составляли одну территорию и имели общих предков. Тогда бы существовало единое мощное северное государство, которое распространило свои границы до Лангедока, объединив людей со схожими вкусами, наклонностями, нравами. Коронование же Валуа в Реймсе породило какую-то разномастную, нелепую Францию. Оно развело в разные стороны однородные элементы и связало воедино несовместимые, враждебные друг другу народы. Оно одарило нас — и, увы, надолго — родством с людьми со смуглой кожей и блестящими глазами, с этими любителями шоколада и пожирателями чеснока, вовсе не французами, а скорее испанцами или итальянцами. Одним словом, не будь Жанны д’Арк, французы не оказались бы сегодня потомками этих шумных, ветреных, вероломных бахвалов и не принадлежали бы к проклятой латинской расе»[2].
Дьявол, Пилат и Христос. Фрагмент калъвера из Плугастеля (1598–1604)
Достойна удивления та пылкая поддержка, которую оказали Жанне некоторые дворяне — Артур де Ришмон, Жиль де Рэ, проявившие несвойственные бретонцам патриотические чувства. Очень скоро Жиль поплатился за свою ошибку. Позднее расплата настигла и его родину. В 1491 г. Бретань фактически вошла в королевский домен, а официальное присоединение к Французскому королевству состоялось в 1532 г.
Все эти значимые, с точки зрения историка, события на бретонской «спячке» никак не отразились. Для фольклора бретонцев объединение с Францией катастрофой не стало. Напротив, оно придало ему четкую законченную форму. С XV в. получили широкое распространение предания об Анку, мертвых головах, волках-оборотнях, карликах, ночных прачках. У дорог выросли так называемые кальверы или кальварии (придорожные Распятия). В их диковатых, наивных, «детских» фигурках воплотились романские идеалы. Это было возрождение европейской романики — в рамках одной лишь Бретани.
С тех пор Бретань всколыхнулась лишь однажды, когда, не в силах терпеть парижскую пошлость, приняла активное участие в Вандейской войне и восстаниях шуанов (1790-е). Вновь, как в старину, объединили усилия духовенство, крестьянство и дворянство. Но на этот раз игра велась по-крупному, и впервые в своей истории Арморика была залита кровью. Революционеры подчинили Бретань, но не смогли изгнать кельтский дух ее жителей. По-прежнему бретонцы с опаской глядят на бойких французских горожан, по-прежнему хранят верность средневековому католицизму, по-прежнему чураются шумного балагана под названием Цивилизация.
ЧАСТЬ I. АНКУ
Затем вдруг въезжает неописанной красоты юноша на черном коне, и за ним следует ужасное множество всех народов. Юноша изображает собою смерть, а все народы ее жаждут.
Достоевский Ф.М. Бесы
Кельтский опыт взаимодействия с миром мертвых — один из древнейших в Европе. Ну а его кульминация — несомненно, праздник Самайн. В настоящее время Самайн пытаются свести к этаким новогодним посиделкам (одна из возможных этимологий слова Samain связывает его с древнеиндийским samana — «собрание»). Вот только вместо Деда Мороза и Снегурочки гостей, собравшихся за пиршественным столом, приветствовали мертвецы и демоны, праздничную елку подменяла виселица, а елочные игрушки — тела повешенных.
Наступление зимы, отмечавшееся в ночь на 1 ноября, кельтов ничуть не радовало. Славянский Дед Мороз тоже был изначально бледным кровожадным монстром, а не румяным старичком, чье добродушие гарантируется порцией «подогрева». Однако мрачность Самайна обуславливалась не только страхами перед холодами. Кельты были готовы увидеть хаос, и, как следствие, они его видели. «Выход за пределы человечесного времени был также выходом из космического порядка в область хаоса» (Бондаренко). Из-за вневременного настроя кельтов разделяющая миры перегородка падала, духи умерших врывались в человеческий мир, свободно перемещаясь среди живых.
