– Але. – Голосок был чуть охрипший: не выспалась, бедняжка.
– Доброе утро. – Кирилл старался говорить бодро. – Не разбудил?
– Конечно, разбудил.
– Ну извини.
– Я подумаю… – Машенька капризно зевнула. – Если это все, тогда пока.
– А если нет? – Журналист Айдаров еще в юности усвоил, что все дамы своевольны с теми, кто им потворствует, и покорны тем, кто с ними груб. Усвоил он это чисто теоретически, а вот на практике часто сбивался и путался.
– Тогда что еще?
– Нет, если ты действительно спишь, я могу и по-другому проверить эту информашку.
– Какую? – тотчас оживилась Машенька.
Кирилл иногда проверял у нее достоверность театральных сплетен. Подтвердить или опровергнуть что-либо Машенька не могла, поскольку не так давно варилась в этом котелке, зато потом она блистала в кругу подруг осведомленностью. Вероятно, именно поэтому Машенька время от времени все же встречалась с Кириллом. Если бы он был не политическим журналистом, а театральным или музыкальным критиком, его акции котировались бы куда выше.
– Ты в булочной сегодня была?
– Ты спятил! Я еще не встала! – возмутилась Машенька.
– Тогда выгляни в окно, «Тутти-Фрутти» работает?
– Я и так знаю, что работает, они в десять открываются…
– Ну выгляни, пожалуйста…
Он услышал шорох: Машенька все же встала и подошла к окну.
– Ой, знаешь, там какое-то столпотворение, люди, машины… Сейчас маму спрошу…
У журналиста Айдарова екнуло под ложечкой. Он собирался только попугать ветреную подружку, но случайно попал в десятку.
– Слушай, – затараторила Машенька, – мама говорит, она спускалась за рогаликами к завтраку, магазин только-только открылся, но всех сразу повыгоняли, она ничего не купила, там повесили табличку «Санитарный день», а какой может быть санитарный день, если они открылись…
Кирилл ее уже не слышал.
– Ладно, я потом перезвоню.
Оборвать беседу с Машенькой на полуслове! Раньше Кириллу ничего подобного и в голову не могло прийти. Но сейчас он не стал задумываться, какое впечатление произведет на ветреную и избалованную девушку его хамская выходка. Дело – особенно такое дело – важнее.
Кирилл поколдовал с умным телефоном и запустил запись. Аппарат запомнил только одно слово, последнее слово неизвестного. «Жаль…» Голос хриплый, словно у говорившего пересохло во рту. Ни акцента, ни каких-либо иных примет речи не прослушивалось. Кирилл попытался припомнить разговор в деталях. Это оказалось несложно. Человек по ту сторону провода был лаконичен: «Хлеб в „Тутти-Фрутти“ отравлен…» И все дела.
Плюс переполох в булочной. Надо звонить, выяснять подробности. Только звонить – кому? Или лучше сразу туда поехать? Наверняка там крутится кто-то из знакомых оперативников. За восемь лет работы в «Интерпосте» журналист Айдаров оброс связями в правоохранительных органах, как днище корабля обрастает ракушками за время кругосветного плавания.
Подумав еще немного, Кирилл решил ехать. Только дураки ловят вслепую, на удочку, подводное ружье куда эффективнее.
ВОСПОМИНАНИЯ О ЛОНДОНЕ
Лизавета нежилась в постели и вспоминала ночной телефонный разговор. Впереди три дня выходных. Она честно отстояла у телевизионного станка две полные смены и имела право на отдых. А отдых обещал быть увлекательным. Совершенно неожиданно позвонил ее лондонский друг, Сергей Анатольевич Давыдов. Правда, вот уже три года он писал свою фамилию чуть иначе: Davidoff. И не потому, что хотел примазаться к славе табачного короля. Просто там, где он жил, так было удобнее.
Они познакомились полгода назад. В Лондоне. Познакомились очень хорошо, хотя и при печальных обстоятельствах. И общались с той поры довольно регулярно. Сергей назначал ей свидания в самых неожиданных местах. Например, пригласил встретить Рождество в Будапеште.
Телефонный звонок был неожиданным потому, что Сергей не признавал такого древнего способа связи. Он был компьютерным гением. Типичным представителем нового поколения, которое выбрало вовсе не пепси, а файлы, браузеры и электронную почту. Именно к компьютерной почте прибегал Сергей, когда хотел оповестить Лизавету о своих планах и намерениях. Между прочим, он-то и заставил ее обзавестись модемом. И теперь Лизавета, включив домашний компьютер, могла получить на экране букет роз, рассыпающийся фейерверком, или забавного мишку с коробкой конфет в лапах. К экранным подаркам прилагались веселые записочки: «Вспомни меня неуклюжего и чулуг в будапештской пивной».
Только очень несправедливый человек мог назвать худого, поджарого и мускулистого Сергея «неуклюжим». Разве что некоторая погруженность в себя придавала его движениям плавную отстраненность или, наоборот, отстраненную плавность. А вот чулуг Лизавета запомнила надолго. Блюдо, судя по названию, венгры унаследовали от турок (зря, что ли, полтораста лет маялись под игом), но придали ему изысканную нежность, веселую пикантность. И даже заменили баранину свининой. Чулуг – это бедро молодого свинтуса, запеченное в печке до розовой нежности. Тогда, в Будапеште, Лизавета первый раз в жизни пила пиво с удовольствием, потому что пиво было единственным напитком, который отлично дополнял чулуг, избавляя весомость от тяжеловесности, остроту от ожога, а изысканность от причудливости.
Вспомнив чулуг, Лизавета вспомнила и о завтраке. Правда, по ее представлениям, на завтрак это дивное блюдо не годилось ни при каких обстоятельствах. Утреннюю еду Лизавета предпочитала легкую, постную.
– С тобой удобно жить в европейских гостиницах, – говаривал Сергей. – Тебя вполне устраивают и кукурузные хлопья, и тосты с джемом или сыром.
Сам он изводил вышколенный персонал неприличными, с точки зрения европейца, требованиями. Один раз вдруг заказал на завтрак борщ, а потом долго плевался и даже хотел вызвать шеф-повара, чтобы объяснить ему, неразумному, как следует готовить настоящий борщ, но, по счастью, в тот день у них с Лизаветой было запланировано посещение Музея истории человечества, где ровно в полдень должен был начаться урок гончарного мастерства, и времени на кулинарную экзекуцию не оставалось…
Лизавета поежилась и огляделась в поисках теплого халата. Вылезать из-под одеяла не хотелось. Апрель был прохладным, если не сказать холодным, а топить перестали точно по календарю. Она никак не могла понять, почему осенью всякие там РЭУ и ПРЭО внимательно слушают прогноз погоды и, пока температура держится выше плюс десяти, даже не думают начинать отопительный сезон, а вот весной совершенно забывают о радиоприемниках, телевизорах и синоптиках, предпочитая заглядывать исключительно в календарь. Пятнадцатое апреля – и прости-прощай теплые батареи.
Но вставать все же надо. Даже ленивый кот Масон уже покинул уютное гнездышко, созданное из уголка Лизаветиного одеяла, и, нежно мурлыкая, требовательно поглядывал на хозяйку.
Лизавета зажмурилась и, совершив насилие над собственным организмом, выбралась из постели.
Ее европейские вкусы позволяли готовить завтрак быстро и непринужденно. Хлопья в миску, молоко туда же, щелкнуть кнопкой чайника – утром она чаще пила чай, а не кофе, чем и отличалась от прочих людей, живущих на европейском континенте западнее Бреста. Потом включить духовку и затолкать туда булочку. Все.
С завтраком для кота временами возникали трудности. Как правило, он охотно поедал «Вискас», «Китти-кэт», «Катинку» и прочие сухие деликатесы, придуманные для удовлетворения кошачьего аппетита и облегчения жизни кошачьих хозяев. Но иногда Масон бунтовал и требовал чего-нибудь натурального, весомого, зримого. Тогда приходилось варить ему кашу с рыбой. Сейчас у него был как раз «кашный» период, и накануне вечером Лизавета сварила ему геркулес.
Получив положенное, животное еще разок благодарно мурлыкнуло и приступило к трапезе. Лизавета взяла пиалу с корнфлексом, отчего ей снова вспомнился Лондон.
Лондон ей понравился, как только они туда приехали. Сразу и навсегда. Так бывает, когда город, что называется, подходит именно для тебя.
В группе были еще журналисты из Сочи и Владивостока. Они посчитали Лондон сырым и холодным. Но это уж кто к чему привык. Не коренной петербурженке сетовать на сырость.
Лондон оказался на удивление знакомым. Все названия что-нибудь да говорили уму и сердцу. Каждая улица открывалась страницами Диккенса, Голсуорси, Конан Дойля и Агаты Кристи, а в некоторых уголках отчетливо виделся Шекспир. Вот только Темза не говорила стихами Байрона или Шелли. Темза оказалась рекой узкой, глинистой и промышленной. Она если и могла рассказать что-нибудь, то лишь о первой промышленной революции, доках и фабриках, эксплуатации человека человеком и мрачной эпохе работных домов.
Все остальные названия – Риджент-парк, Оксфорд-стрит, Пиккадилли, Сохо – на разные голоса нашептывали о семейных неурядицах Форсайтов, прогулках Шерлока Холмса, шутках завсегдатаев Пиквикского клуба и чаепитиях мисс Марпл.
