Напротив, она говорила тихо и спокойно, но от этого ее речь была только более убедительной. Первым из ступора вышел хозяин дома.
— Кажется, я теперь знаю, куда пропал номер «Нивы». Сонечка, милая, я ведь говорил тебе, что не следует читать газет перед обедом. От этого бывает…
— Можно подумать, что после обеда эти вести станут менее ужасными, — парировала дочь.
— Нет, разумеется, но восприниматься они будут куда менее остро.
— В конце концов, в чем ты нас обвиняешь? — кинулась в бой мадам Батовская. — Мы, право же, очень сочувствуем несчастиям Сербии и Болгарии. Мы даже третьего дня жертвовали в помощь пострадавшим от турок…
— О, да! Пять рублей!
— А я согласен с мадемуазель Софи, — неожиданно поддержал ее Иконников, — право же, дела творятся совершенно невероятные и, я бы даже сказал, дикие. А мы совершенно непростительно медлим. Кровь славянства взывает к отмщению!
— Ну не скажите, дорогой Никодим Петрович, насколько я могу судить, наше правительство наконец вышло из состояния апатии. Ультиматум османам составлен в самых решительных выражениях. Объявлена мобилизация, войска выдвигаются к границе, а кстати, что скажет наша доблестная армия?
— Армия готова выполнить свой долг, — просто и без малейшей аффектации ответил Гаупт. — К тому же могу сказать вам со всей откровенностью, решение о войне принято. Я не хотел говорить прежде времени, но наш полк скоро выступит, и, очевидно, это последний мой визит к вам.
— Не говорите так! — встревожилась Эрнестина Аркадьевна.
— По крайней мере, до войны, — с улыбкой поправился штабс-капитан.
— А вы знаете, мы с Алешкой тоже идем в армию, — неожиданно выпалил Николаша и сконфуженно улыбнулся.
— То есть как, вы же еще студенты?
— Уже нет, тетушка, мы теперь вольноопределяющиеся Болховского полка.
— Что ты такое говоришь, а твои родители знают?
— Нет, ма тант[1], я не решился рассказать им сам и потому хотел бы просить вас с дядей…
— Ура, наши идут на войну, — закричал совершенно ошеломленный всеми этими известиями Маврик, однако закончить не успел, потому что Дуняша, услышав о войне или еще почему, с грохотом уронила на пол поднос с посудой.
— Это еще что такое? — строго воскликнула Эрнестина Аркадьевна, но девушка не слышала ее и лишь во все глаза смотрела на сделавших это удивительное признание студентов.
— Как же это, Николай Людвигович, Алексей Петрович… на войне ж убить могут, — бормотала она, и глаза ее быстро наполнялись слезами.
— Полно тебе причитать, — нахмурился Модест Давыдович, — они еще, слава богу, живы. Но как это возможно?
— Свидетельствую, — громко заявил Гаупт, — молодые люди говорят чистую правду. Им стоило немалого труда уговорить меня скрывать эту новость. Тем более что для этого господам вольноопределяющимся пришлось переодеться в партикулярное платье, что я как офицер не могу одобрить никоим образом. Но, раз их инкогнито раскрыто, то в следующий раз вы увидите их в мундирах.
Пока он говорил, Соня подошла к кузену и его приятелю и срывающимся голосом пробормотала:
— Простите меня, Николаша, и вы, Алексей, я дурно думала о вас и мне теперь ужасно стыдно. Вы ведь извините меня?
Пока все внимание было приковано к уходящим на войну молодым людям, Дуняша наконец вспомнила о своих обязанностях и с виноватым видом принялась собирать на поднос разбитую посуду. Собрав все черепки, девушка попыталась незаметно выскользнуть, но не тут-то было. Внимательно следившая за ней хозяйка тут же пошла следом и, догнав горничную в коридоре, буднично отхлестала ее по щекам, а затем вернулась к гостям и, любезно улыбаясь, предложила всем перейти в гостиную.
— Господа, ну, сколько можно говорить о войне, право же, наши мальчики теперь не скоро окажутся в домашней обстановке, так давайте не будем их лишать этого удовольствия.
— И в самом деле, — прогудел Иконников, — давайте о чем-нибудь смешном. Кстати, Модест Давыдович, ты, помнится, говорил о некоем курьезе, приключившемся в вашем богоугодном заведении?
— Каком курьезе? — заинтересовался жизнерадостный Николаша. — Дядюшка, расскажи, а то ведь верно, в ближайшее время нам занятные истории только их благородие Николай Петрович рассказывать будет!
— Всенепременно, — осклабился штабс-капитан, — «словесность» называется. Уверяю, господа-вольноперы, вам понравится.
— Да уж приключилась история, — засмеялся доктор, — впрочем, извольте. Третьего дня, ближе к вечеру, нам, некоторым образом, полицейские привезли человека.
— Что, прямо городовые?
— Они самые. По их словам, нашли его на Поганом болоте, в совершенно помрачённом состоянии рассудка. Ну и, разумеется, привезли к нам. В отделение для душевнобольных.
— И в чем же курьез?
— Да в протоколе, составленном этим олухом царя небесного, нашим исправником! Это же надо подумать, написал, что найденный на болотах человек утверждал, будто бы он из будущего! Каково?
— Презанятно! А из каких же времен к нам сей… посланец грядущего?
— Ну, по словам нашедших его, из двадцать первого века.
— По словам?
— То-то, что по словам. Уж не знаю, что нашим держимордам почудилось, только когда я этого человека осмотрел и выслушал, то ни о каком будущем он мне не рассказывал.
— А что рассказывал?
— Да ничего! Разум у человека помутился, так что он и не помнит ничего. Бывает такое с перепугу. Болота, изволите ли видеть, места, способствующие приступам паники.
— А о каком же будущем толковал господин исправник?
— Да какое там будущее, к нечистому, прости меня Господи! Видимо, когда его нашли, некие отрывки памяти в голове бедолаги еще крутились, вот он и сказал, откуда родом.
— Откуда родом?
— Ну конечно! За болотом-то как раз деревенька Будищево! Вот полицейским и почудилось невесть что. Фогель-то недавно в наши края переведен, вот и путается до сих пор в трех соснах.
— Действительно, анекдот. Не желаете ли сообщить о сем курьезе в «Медицинский альманах»?
— Чтобы меня коллеги засмеяли? Благодарю покорно! Или в полицейском департаменте чего доброго обидятся. Нет уж, увольте.
— Да, наши держиморды могут.
Пока гости посмеивались над глупой ошибкой недавно переведенного из столицы недалекого полицейского, случилось так, что Софья и Лиховцев остались совершенно одни в столовой и их отсутствия сразу не заметили. Молодые люди стояли друг против друга и не могли от смущения вымолвить ни слова. Первой молчание нарушила девушка:
— Отчего вы не хотели сказать, что уходите на войну?
— Э… ваш кузен не хотел тревожить раньше времени… — промямлил тот.
— Вы говорите неправду, — мягко прервала его Соня, — Николаша, он милый и славный, но что-либо скрывать совершенно не в его характере. Это ведь ваша идея, не так ли?
— Идти на войну?
— И идти на войну, и скрывать это от нас.
— Да.
— Так отчего?
— Мне не хотелось выглядеть перед вами хвастуном, Софья Модестовна. Вы знаете о моих чувствах к вам
