Так что я выпрямился и поработал плечами. Я снова был спокоен, пульс выровнялся, глаза обрели прежнюю остроту.
Запихивая кисет за пазуху, я встряхнул его. Зерен осталось мало. Надо будет пополнить запасы.
Мы расслабились и приготовились ждать, сколько нужно. На складе снова завопили, но город оживал, и крики звучали глуше.
Действие ахрами стало ослабевать. Тут из склада вышел подручный Хряся и поманил меня. Когда я добрел до Хряся, тяга сошла на нет и я пришел в скверное настроение.
– Ну? – спросил я.
Хрясь мыл руки. Он споласкивал их до локтей в большом ведре, стоявшем на ящике.
– Вызнали имечко.
– И что?
– Приятно освежиться после долгих трудов. – Хрясь кивнул на ведро. – А то разогреваешься. – И он покосился на меня. – Сразу начинаешь ценить простые радости и удовольствия. Разве нет?
Я молчал. Понятно, куда он клонит, но пусть скажет сам.
– Соколики [1], например, – сообщил Хрясь. – Соколики – радость простая.
– Да неужели?
Он кивнул.
– Вот тебе что-то нужно, ты отсыпаешь соколиков и – р-раз – получаешь о чем просил. Чем нужнее, тем больше платишь.
Я тоже кивнул. Так и знал, Хрясь задумал меня развести.
– Проще некуда, – сказал я. – Вот только мы уже договорились о цене.
Хрясь замер над ведром. Я обратил внимание на красноватый оттенок воды.
– Я занимался им дольше, чем ожидал, – отрезал он. – И мне сдается, что ежели человек так упорствует, то слово его стоит дороже. Такие, как Атель, не упираются из чистого упрямства.
И он провел по воде пальцем.
– Хочешь знать, что он порассказал, – гони соколиков сверху.
– А иначе?
– Иначе он больше никогда и никому ничего не скажет, а имя останется при мне.
– Понятно.
Хрясь довольно осклабился:
– Вот и умница.
Он наклонился, чтобы умыть лицо.
– Еще бы, – согласился я.
Ухватил его за загривок и сунул головой в воду. И придавил как следует одной рукой, другой придерживая заходившее ходуном ведро.
Обычно я не против пересмотра условий – да к черту; с такими, как Хрясь, иначе никак. Круг всегда норовит отжать соколиков побольше. Но можно это делать по понятиям, а можно не по понятиям. В первом случае положено проявить уважение и соблюсти взаимный интерес. А во втором борзеют и выставляют всякие «иначе», если не заплатишь. Терпеть не могу накруток, когда не требую сам.
А Хрясь даже в притопленном виде вел себя шумно. Примчались помощнички – я их едва удостоил взглядом. И осадил:
– Кто первый сунется, тот покойник.
Тут они, конечно, резко приостановились: и хочется, и колется, и хозяина надо спасать, но как? Зыркали то на меня, то на Хряся, то друг на дружку.
Я сразу понял, что и не дернутся, раз стушевались.
– Валите отсюда.
Они не тронулись с места. Хрясь обмякал. Я поднял голову и посмотрел в глаза тому, что был поздоровее:
– Олени, что ли? Не знаете, кто я такой? Валите, вам сказано!
Громила втянул голову в плечи, развернулся и ушел. Второй стоял и прикидывал расстояние между нами. Я оскалился:
– Ну же, щенок! Давай, иди сюда!
Он тоже убрался.
А Хрясь тем временем дрыгался все слабее. Я вытащил его башку из воды – на чуть-чуть, буквально на полвдоха – и пихнул обратно. Потом снова вытащил и снова утопил. И так четыре раза. А потом отпустил и сделал шаг в сторону.
Хрясь рухнул на бок, прямо как был, с ведром на тыкве. Вода разлилась и вымочила его до нитки. Он отчаянно перхал, тело сотрясали конвульсии. Я опустился на колени и забрал у него кинжал. Хряся рвало водой и желчью.
– Имя, – потребовал я, когда он проблевался.
– Отвянь, паскуда, – сплюнул Хрясь.
– Это не имя, – возразил я, встал, уложил его мордой в лужу блевотины и придавил ногой, расплющив по ходу нос.
– Подумай еще.
Хрясь давился и пытался вывернуться из-под пяты. Я убрал ногу.
– Иокладия, – прохрипел он. – Ее зовут Иокладия.
Я поднял бровь. Старинное имя. На панели такое не встретишь.
– Кто такая?
– Не знаю. Атель не сказал.
– Что у них за дела? Это она покупатель?
– Не знаю. Может быть.
– Где ее найти?
Хрясь только помотал головой.
– Ну а рака? – осведомился я. – Ты узнал, где она?
Хрясь пытался встать на карачки. Руки-ноги дрожали, однако он явно приходил в себя.
– Он только сказал… что пришлось обменяться. Вроде как неожиданно.
– И он пустил в ход мою раку?
Хрясь покивал.
Сволочь какая!
– На что он ее обменял?
– А я знаю?!
К нему вернулась злость.
– Говнюк! – зашипел Хрясь, подняв на меня взгляд. – Мелкий говнюк! Ты чего творишь? С тобой братаны за это знаешь что сделают?
В ответ я приставил ему к щеке его же кинжал. Хрясь застыл, глядя на сталь. Острая. Потекла струйка крови, а я и не нажимал.
– Не надо переводить такие дела в личную, так сказать, плоскость, – посоветовал я. – Ты хотел меня нагреть, я не дался. Ничего личного, только дело. И хватит об этом.
Я медленно-медленно отвел кинжал от щеки и приставил к горлу Хряся.
– Но если ты все-таки приплетешь гильдию Живорезов, то это не понравится не только мне, но и Никко. А я уверен, что ты не хочешь огорчить Никко.
При упоминании Никко Хрясь побледнел. Никкодемус Аллудрус славился лютостью, которая особенно проявлялась в тех случаях, когда он считал себя обманутым. Не то чтобы кинуть меня означало кинуть и Никко, но наши интересы иногда совпадали. Не в этот раз, правда. Но я не собирался посвящать Хряся в нюансы.
– Мы пришли к пониманию? – спросил я.
Хрясь кивнул учтиво, насколько мог с кинжалом у горла.
– Ладно.
Я убрал клинок и пошел проведать Ателя, предоставив Хрясю очухиваться.
Мне, может быть, и казалось, что я обошелся с Живорезом излишне сурово, но эта мысль изжила себя при виде того, что осталось от Улыбашки. Когда я уходил, Живорез с подручными занялись ногами Ателя. Теперь передо мной лежал комок живого мяса – искромсанный, изодранный, изуродованный. Даже смотреть было больно. А самое мерзкое, Атель оставался в сознании… и смотрел на меня.
Я сдержал позыв на рвоту. Не из-за Ателя, нет. Не хотел Хряся радовать. Сделав глубокий вдох, я пригладил усы и бородку и шагнул к бочке.
Атель дышал тяжело, в горле клокотало. Один глаз заплыл, но второй следил за каждым моим движением. Я ожидал ненависти, или гнева, или безумия, однако Атель смотрел на меня совершенно спокойно. Не потому, что обессилел от боли или близился к беспамятству, – то был бесстрастный, почти безмятежный взгляд, под которым меня передернуло.
Встретившись с ним глазами, я сразу понял: Атель Улыбашка был отработанным материалом. Страдать сильнее мы его уже не заставим и ничего из него больше не вытащим. Похоже, он и имя это, Иокладия, выболтал ненароком. А может, нам просто повезло. Его взгляд говорил, что это не повторится.
Я присел, стараясь не испачкаться в крови. Он медленно прикрыл и открыл еще не заплывший глаз. Спустя мгновение я понял, что Атель подмигивал.
Я потянулся за своим кинжалом и обнаружил, что сжимаю в руке оружие Хряся. Атель проследил за моим взглядом, потом снова посмотрел на меня. Он улыбался, когда я перехватил ему горло.
Я отошел от бочки, Хрясь со своими ребятами уже ждали. Помощник снова наполнил ведро водой. Хрясь сбросил заблеванную рубаху, явив бугрящиеся мускулы и паутину старых шрамов. С головы и груди все еще текло.
– Глупо сделал, – сказал Хрясь.
Хрустнул сустав.
Я ничего не ответил – только положил ладонь на гарду рапиры и развернул голубоватую сталь к свету. Бравада, и ничего больше – против троих мне не сдюжить. Если повезет – продержусь, пока не подоспеет Деган.
Хрясь проследил за движением и улыбнулся:
– Дрожишь? И правильно, да только дело не в купании. – И он ткнул пальцем мне за спину. – Я про твое мясо у бочки. Зря ты его мочканул – я бы больше вытянул.
– Он выдохся.
– Это ты так думаешь. А я говорю, что нет. – Хрясь прицокнул языком и сплел пальцы. – Расход материала. Он бы запел, мясо такое, – (хрусть), – пока не вышла бы музыка.
– В музыке упражняйся без меня.
Что я ему, объяснять буду, как Атель на меня посмотрел? Хрясь обожал свою работу и не признал бы, что потерпел поражение.
– Приберитесь. И пусть тело найдут.
Хрясь нахмурился, но все же кивнул. Через пару дней труп Ателя попадется кому-нибудь на глаза, и на каждой руке будет не хватать безымянного пальца. На языке улицы это значит: «Продал своих». Давным-давно в империи отрубали ворам большой палец. Теперь мы, воры, рубим пальцы своим и метим их как предателей. Кто сказал, что мы не учимся у приличных людей?
