БАБУШКА ШУРА
Когда я был учеником седьмого класса «В», моя бабушка Шура, не перенеся переезда из родного Георгиевского переулка на свежепостроенный Виноградарь, заболела и умерла.
В один из дней, предшествовавших этому, я приехал к ней в больницу. Душу мою переполняли простые щенячьи радости. Было начало мая, и гормоны лупили внутри меня со страшной силой, одет я был в новенькую черную косуху, а вечером меня ждала девочка, прекрасная, как май, через который я двигался зигзагом и вприпрыжку. Проникнутый серьезностью момента, я всячески давил в себе ощущения опьянения весной и радости от своей юной, еще не початой жизни.
Вошел в палату. Что сказать вам об этом унылом месте, пропитанном запахом хлорки?.. Коек было восемь, и все они были заняты. На одной из них собрались сразу три женщины в больничном тряпье и громко обсуждали чью-то смерть прошедшей ночью. Я срывающимся голосом попросил их сменить тему. Палата перестала жевать, читать, спать, смотреть портативные телевизоры и уставилась на меня. Стало тихо. Впрочем, тишина продолжалась недолго — постепенно нарастая, гул о чьем-то ночном уходе вновь набрал силу.
Кровать бабушки стояла у окна. Операцию сделали, но больше сделать ничего уже не могли. Она должна была умереть. Об этом знали ее сопалатницы, врачи, мои родители, мотавшиеся туда до и после работы, понимал я и знала бабушка. Солнце гладило мою бабушку и зажигало серебром ее волосы. Она была не старая совсем, крепкая и не маленькая. Ее могучую руку хорошо помнит как задница моего отца и его сестры Татьяны, так и наши с сестрой попы.
Я держал ее ладонь и молчал, не зная, о чем говорить в такой важный момент.
И кто-то — это был точно не я, обмирая спросил у нее: «Ба, тебе не страшно?»
Бабушка, глядя на меня, сказала, что нет. Отдохну немного, а то ведь всю жизнь на ногах. Война, голод, работа, то-се. А тут вы остаетесь, и поэтому мне не страшно. Я ведь немного себя отцу отдала, немного Танечке, немного дедушке твоему, немного тебе, немного сестре твоей. Себе как-то мало оставалось всегда…
Я сидел с бабушкой еще минут десять. Тем для разговора не было больше. Я проклинал себя за неповоротливость ума, а бабушка смотрела на меня и никакие темы для разговора ей были не нужны. Ей было достаточно видеть меня и держать за руку — редкая ласка почти взрослого внука. Она была очень спокойна и счастлива похоже. А во мне боролись два человека. Один кричал — ты не увидишь ее больше никогда, останься, что тебе стоит! А второй невнятно бормотал, что никуда до завтра бабушка не денется, и май, и девочка ждет. Уходя, мое плохое дало честное-пречестное слово моему хорошему, что мы вернемся завтра сюда непременно и будем снова держать бабушку за руку и смотреть в ее пресиние глаза. Успокоенные этой клятвой, мы с моим плохим и хорошим ушли. На прощанье я поцеловал бабушку.
На следующий день с самого утра отец убежал покупать гроб и договариваться с кем-то о разном, связанном со смертью. Бабушка моя умерла.
И я очень долго не мог простить себе и эту радость весеннюю, и то, что не нашел лишних полчаса для очень близкого и любимого мне человека, который читал мне сказки на ночь, кормил вкусной едой и частицей которого я был. А вот совсем недавно я, глядя на своих детей, вдруг почувствовал кожей буквально связь и смену поколений и понял, что нет смысла во всем — в жизни самой, если молодой побег не рвется со страшной силой наружу, и что если не пьян он молодостью своей и жизнью, то напрасно все, ничего не стоит такая смена поколений. Нет во мне вины никакой, а бабушка простила меня конечно.
ЛЮБОВЬ И КРОВЬ
Однажды мои родители сказали: «Хватит! Ты уже взрослый, вот тебе 50 рублей, котлеты в холодильнике, а ключи от квартиры у тебя уже давно есть. Если вдруг что, звони старшей сестре». И уехали на неделю в Сочи. Не ожидавший такого подарка, я немного растерялся и потерял почти половину дня, бродя по пустой квартире. Перебирал варианты, рассматривая полтинник с Лениным. Поел холодных котлет без хлеба, вместо застилания кровати посмотрел передачу «Аэробика» и покурил в гостиной. Исчерпав список запретных удовольствий, я заскучал.
Скучал я, конечно, недолго и решил съездить в свое медучилище, объявить о наличии пустого флета друзьям. Воровато оглядываясь и пригибаясь, как партизан у железной дороги, я пробрался под липами к курилке за угол корпуса. Закончилась шестая пара, и за угол потянулись курцы. Медучилище — это замечательное место. Это практически рай на земле. Это группа из 30 разнокалиберных, на любой вкус девочек и одного-двух пацанов. На все наше заведение ребят было человек тридцать от силы. Но все эти ребята меня не интересовали. Меня интересовал мой лучший друг Артур — мой одногруппник и бабы. Максимально много баб.
Авторитетом в этом женском царстве мы не пользовались, но группа наша, пошушукавшись и покачав сиськами, план в целом одобрила. Вечером собрались. Дамочки наши навезли полный дом еды. Магнитофон был. Некоторые девочки пришли со своими «двигателями», парнями из ГВФа, Речучилища, просто фарцовщиками, подтянулись еще пару моих друзей, все выпили, началось движение. Углы ожили, свет, щелкая за собой выключателями, уходя, гас. Ванна заперлась изнутри и перестала распахиваться перед желающими в нее порыгать. Вскоре к ней присоединился туалет. Кухня оставалась относительно свободной, и я на правах хозяина дома уединился в ней со своей девушкой.
Выключив свет, с трудом удерживая в себе 0,7 алкоголя, я попытался совершить со своей дамой развратные действия. Девушка, будучи хорошо воспитанной девушкой шестнадцати лет, оказала мне резкое сопротивление, сопровождавшееся звонкими хлопками по моему лицу и падением разной кухонной мелочевки на пол. Лучший мой друг Артур, будучи по натуре рыцарем и на правах друга считавший своим долгом охранять меня от «них», попытался войти в кухню. Я в ярости выставил его за дверь, дверью хлопнул и для верности еще ударил в нее рукой. Стоя к двери вполоборота, я хлопнул не локтем, не кулаком, не коленом. Я приложился в стеклянную дверь запястьем правой руки.
Матовое стекло, из которого была сделана середина двери, лопнуло с треском ломаемого сухаря и медленно высыпалось на пол. Я повернул руку глянуть не будет ли там синяка и увидел на своем запястье несколько презрительно кривящихся алых ртов. Помню, я шевельнул пальцами и увидел, как в разрезах ездит туда-сюда белая, толстая, блестящая жила. В следующую секунду вверх ударила струя алой венозной крови.
В крови было все. Потолок, посуда, мебель, девочки, которые прибежали, радостные, что можно наконец применить на практике полученные знания. Промыли, остановили, завязали, перевязали. «Едешь со мной», — безапеляционно говорит мне моя девушка. Конечно, еду! Ни за что не упущу такую возможность. Ехали мы на последнем метро, которое уходило без чего-то час и должно было привезти нас с моей окраины в ее аристократический центр. Сквозь бинты капало красным, поэтому я поверху еще обмотал руку белым вафельным полотенцем. В дороге я начал засыпать, и когда моя будущая жена разбудила меня на нужной станции, полотенце было мокрым насквозь, а правую штанину моих белоснежных из толстого коттона джинсов «Джордаш» носить было больше нельзя. Капая кровью, мы в полвторого ночи зашли к ней домой. Меня положили на диване, но минут через пятнадцать я понял, что кровь останавливаться не собирается и пора навестить врача.
К ближайшей больнице по улице Щорса мы добрались минут через десять. Ноги я переставлял с трудом и мне очень хотелось сесть. В детской лицевой хирургии мне в помощи отказали и направили нас во второй корпус, в торакальную хирургию. Не имея возможности отвертеться (выгнать на улицу обратившегося за помощью тяжелого больного — это уголовное преступление) хирург-пульмонолог совместно со своим коллегой — сосудистым хирургом, всего за два часа заштопали мне руку под местной анестезией. Наложили 38 внешних швов и Бог знает, сколько внутренних. Мужественно все это перенеся, я стал терять сознание только тогда, когда мне в задницу всадили шприц с противостолбнячной сывороткой. Уколов я все же не люблю. На всякий случай сказав фальшивый адрес, мы отбыли. Милицию врач не вызвал, хотя видно было, что хотел — травма криминальная, да и запах алкоголя я распространял сильный.
Лежал я дня три, и дней пять меня покачивало. Швы сняли в поликлинике.
Люди, оставшиеся у меня дома, все тщательно прибрали. Даже мама, вернувшаяся через несколько дней, не сразу заметила бурые брызги по углам. Однако не обнаружив в кухонной двери стекла и обнаружив на моей руке бинт, мама быстренько сложила два плюс два и сухо сказала, что она очень мной разочарована.
Крови я потерял полтора литра. То что меня все же зашили, это неплохо. Потом столько всего интересного было.
ПЕДАГОГ