Серое Пежо Дельфин тормозит у кафе спустя десять минут. Стоит мне оказаться в салоне, как водительница аппетитно причмокивая поочерёдно касается своими напудренными щёками моих мокрых.
– Сейчас я дослушаю этот отрывок, – останавливает она жестом мой подкатившийся к губам вопрос «Как дела?»
Радио «Rire et Chançons» потчует слушателей аудио-куском очередного шедевра французской кулинарии юмора. Чужой юмор понять непросто, особенно если он сконцентрирован в тонкой перемычке между туалетом и спальней. Я до сих пор удивляюсь, что в любое время дня и суток из радиоприёмника на какое-нибудь невинное создание нежного возраста может невзначай обрушиться грязный ворох взрослого вульгарного лексикона. «Папа, о чем это дядя? Что такое „трахаться“?» спросит любознательный карапуз. Отец в ответ покраснеет и переключит станцию. Или, может, так поступил бы воспитанный советским пуританским строем гражданин? А свободолюбивый певец Марсельезы объяснил бы мальчугану, что это за слово и как оно делается. Впрочем, зря я поливаю грязью французский юмор. На сей раз, станция передаёт что-то вполне приличное. Вопрос только – что. Я напрягаю уши, но смысл виляет хвостом и прячется от меня за взрывами смеха Дельфин и за неразборчивым акцентом комика.
– Ха, ха, как смешно, – стонет ценительница современного юмора.
Я кисло ухмыляюсь, чувствуя себя в высшей степени глупо.
– Тебе наверно непонятно. Но это очень смешно, – пыхтит она в коротком перерыве между двумя взрывами хохота.
Как пошёл день погано, так и не думает со скользкой дорожки сворачивать. Я демонстративно отворачиваюсь к окну.
Дельфин тормозит у входа в какое-то незнакомое мне кафе и, продолжая похрюкивать от смеха, выкатывается из машины. Мы устраиваемся за неудобно низким столиком, официант выкладывает перед нами меню, исписанные какой-то японской тарабарщиной. Дельфин, уняв, наконец разыгравшегося не на шутку хохотунчика, погружается в изучение экзотических названий.
– Что бы выбрать, моши или ятсухаши, – задаётся философским вопросом знаток японских десертов.
Второй раз за короткие пятнадцать минут нашего общения Дельфин мастерски удаётся спустить мои метр восемьдесят ниже своих метра шестидесяти. Однако я белым флагом открыто размахивать не собираюсь, а тихонько скручиваю его и прячу в карман, заказав без лишних размышлений многообещающий кузукири. Этот выбор объяснить просто; название созвучно единственному известному мне японскому слову «харакири». Дельфин ещё некоторое время колеблется между всякими каками-макаками и шашами-машашами, потом выбирает все-таки что-то по звучанию малоаппетитное и поворачивается ко мне с широкой накладной улыбкой.
– Чай закажем «мача», это самый лучший зелёный чай. Самый аутентичный.
Ещё бы ему не быть аутентичным с таким названьицем. Буду хвастаться русскоговорящим знакомым, что ела кузукири и запивала мачой. Вот обзавидуются простые обыватели.
– Ну как ты? – интересуется-таки полученная по наследству подруга, – работаешь все там же?
На работу меня в своё время устроил Фредерик. Благодаря его в меру волосатой руке мне досталась супер должность менеджера маленького мебельного магазина, торговавшего английскими столами, стульями и диванами. В мои обязанности входил письменный контакт с производителем, устный с клиентами и немного хилой бухгалтерии в придачу. Эта была не та работа, которая пробуждает в человеке дремавшие годами таланты, будоражит воображение, отбивает сон и осыпает золотом. Она напоминала скорее горшок с полузасохшим цветком, который, впечатавшись намертво в интерьер, торчит в углу, раскинув свои кривые ветки. Ты видишь, что лиственный уже не жилец, но выбросить жалко, да и некогда.
Я без энтузиазма отвечаю, что да, там же, и опасливо отпиваю глоток зелёной мешанины. Какое точное название! Мача, мача и есть. Коровья. Наполненная пережёванной травой.
– А я тут недавно Фреда встретила, – осторожно начинает Дельфин, отковырнув ложечкой белое месиво своего десерта.
Мне сразу становится ясно, зачем мы здесь сегодня собрались. Могла бы раньше догадаться, оловянная башка. Придётся теперь слушать.
– У него новая девушка. Лили, француженка. Знаешь, они оба выглядят очень счастливыми.
– Страшно рада, – бубню я.
Утихшие за последние месяцы фантомные боли снова дают о себе знать. Той весной, когда мы сказали друг другу последние «больше никогда» я чувствовала примерно то же, что наверно испытывали герои мультиков, когда их переезжал каток. Они впечатывались плоским блинчиком в асфальт, но уже через мгновение, уцепившись пальцами за шкирку, вытягивали себя в привычный трёхмерный формат. Вот и я вытянула. Внешне. А внутри остались раздробленные кости и сплющенное сердце. На него Дельфин сейчас и наступает. Нацелено. Я и раньше подозревала, что маленькая француженка меня недолюбливает. Но чтобы на столько ненавидеть… Я вроде у неё мужа не уводила, собаку ею не травила, в куклу Вуду с её физиономией иголки не втыкала и даже ни разу не ухватывала у неё перед носом во время распродажи последнее платье Валентино с семидесятипроцентной скидкой. Раньше бы я объяснила такую яростную неприязнь разделяющими нас двадцати сантиметрами роста в мою пользу и десяти килограммами в её. А так же цветом волос и тем фактом, что красота жительниц романтического города превратилась в книжный миф, в то время как славянский лик заполнил обложки журналов и мировые подиумы. Но нет, как выяснилось за время моего проживания в Париже, француженки не любят нас, русских, не потому что мы своей ослепительностью лишаем зрения их мужчин. Мы просто раздражаем их наравне с замотанными в платки арабками, шумными негритянками, вездесущими японками и разбитными американками одним лишь тем, что «понаехали». При этом стоит заметить, что на уроженок Эльзаса или марселя смотрят не с меньшим презрением. В общем, коренные парижанки не любят никого. Примем как аксиому и не будем искать подводные течения.
Дельфин продолжает живописать великое счастье Фредерика и его грандиозные планы на будущее, восхваляя попутно красоту и душевные качества его новой подруги. Если бы тогда полгода назад жирную точку в нашей истории поставила бы я, если бы вытолкала его рыдающего из квартиры и выкинула бы из окна чемодан с его вещами, если бы хохотала ему несчастному в лицо, признаваясь, что не любила, не уважала, оргазмы имитировала и не была верна… тогда поведение этого вражеского засланца было бы легко истолковать как месть обиженного мужчины. Но ручку взял он, и он поставил эту ненавистную точку. А я тёрла ее резинкой и поливала слезами.
Надо доедать по-быстрому своё кузукири и заканчивать эту изощрённую пытку.
– Пусть будет счастлив, – безынициативно мычу я.
Пусть лопнет от счастья.
– А у тебя комочки на ресницах! – Дельфин, не удовлетворившись муками поверженного на землю врага, прижимает к моему лбу дуло пистолета для контрольного выстрела, – Тушь плохая наверно. Купи Диор, она комочков не оставляет.
– Знаешь, Дельфин, мне пора. Меня мой любимый дома ждёт. Ты меня подвезёшь?
– У тебя кто-то появился? Почему же ты не рассказывала? – явно огорчается «подруга».
– В другой раз.
Когда мы выходим на улицу, выясняется, что Дельфин срочно куда-то надо, и отвести меня она никак не может. «Tant pis»6, бросаю я безразлично и не выражаю энтузиазма по поводу её «à bientôt7». Заниматься подобным мазохизмом я больше не собираюсь. Как пелось в песне, дельфин и русалка, они как не поверни, не пара, не пара, не пара. М-да, а русалке придётся домой добираться вплавь, ибо подлый дождь не присмирел, а наоборот удвоил свои мокрые силы.
Я прижимаюсь щекой к холодному стеклу. Мимо летят тёмные туннели и островки станций. От развалившегося рядом негра исходит крепкий запах застаревшего пота. Мои глаза надуваются влагой и выжимают каждый по крупной солёной слезе. Все-таки мама была права. Я совсем одна, никому ненужная. С комочками на ресницах.
Оказавшись в тепле своих крошечных апартаментов, а стаскиваю с себя мокрую одежду. С отвращением развешиваю её в ванной, как будто белый хлопок и тёмный джинс виноваты в моих сегодняшних злоключениях. Стоит мне выложить на тарелку немудрёный ужин – разогретый кускус из пакета – как телефон заводится вибрацией, требуя моего внимания.
– Тань, привет. Как ты? У меня утюг сгорел, – выдаёт одним предложением мой друг Артур.
Мы познакомились год назад на каких-то малоэффективных курсах по повышению квалификации. У Артура русская мама, а папа какой-то французский граф или герцог, (я в этом не очень разбираюсь). Они проживают в семейном поместье в ста километрах от Парижа. Артур – очаровательный двадцатипятилетний блондин с внешностью представляющей удачную помесь юного ангела и маленького Ленина. По паспорту нас разделяют два года (мне двадцать семь), а в реальности все двадцать. Дело в том, что Артур страшно несамостоятелен. Он не в состоянии погладить собственную рубашку, сходить во время к врачу, застраховать подаренную родителями машину, а грязная посуда до спасительного появления посудомоечной машины копилась у него на кухне месяцами. На мои возмущённые «ты же мужчина» мой друг хлопает длинными ресницами, очаровательно улыбается ямочками на персиковых щёках и повинно вздыхает. Подобную инфантильную беспомощность можно было бы простить девушке, но никак не мужчине. Его романтические подруги и не прощают, сменяя с поразительной скоростью одна другую. А мой статус бесполого дружбана таких кардинальных мер не предусматривает, я ворчу, пыхчу, в меру занудствую, а потом собираюсь и подобно популярным в моем детстве бурундукам спешу на помощь.
