Возможно, все бы так и продолжалось, однако разговор с матерью изменил жизнь молодого человека бесповоротно.
***
Покидая родной Хеврон
– А посуду-то зачем? – спросил Аарон Иоанна, – заполняющего телегу вещами.
– А разве не стоит?
– Что ты, возьми только самое необходимое – у нас с Бейлой в хозяйстве есть все. А это что? – священник указал на деревянное ведро, накрытое женским потрепанным платком.
– Да там это… сандалии старые да ремни.
– Не стоит, оставь это! А тут что за мешок? – Аарон старался быть вежлив и деликатен с парнем, но в интонации то и дело проскальзывало давно уже позабытое Иоанном давление. После смерти отца юноша даже успел соскучиться по такому тону – Авдий-то был добрейшим стариком и никогда не позволял строгости, а Оким, если что шло не так, все шутил.
– Шкуры там… мама собирала, – последними словами Иоанн вмиг придал этим шкурам ощутимой ценности – ведь даже если бы это было что-то абсолютно ненужное, после такой ноты, Аарон просто не посмел бы отказать.
– Ладно, возьмем. Пергаменты непременно бери. Да и инструменты садовые, я приметил в сарае. Из вещей много не нужно, в Иерусалиме все есть. А это? – спросил он про сумку из верблюжьей кожи.
– Тут вещи отца, это я точно возьму.
– Хорошо. Что вы с этим Авдием решили?
– Он хотел, чтобы я продал ему дом – старший сын уже обзавелся первенцем и хочет жить отдельно. Но я решил повременить пока.
– Правильно, успеешь, если что.
– Вещи я уберу в чулан, а что надо – оставлю. В общем, я им разрешил пользоваться домом. За три месяца Авдий уже заплатил, сказал, что на Шавуот4 будет в Иерусалиме и добавит еще.
– Может, ты ему и утварь какую продашь? Тебе пока без пользы.
– Посмотрим, вечером они с сыном зайдут.
Несмотря на внешнее спокойствие, Иоанн безусловно чувствовал боль от утраты матери. В душе была грусть, и каждая вещь наполняла его эмоциями, а в памяти одно за другим всплывали воспоминания. Аарон же, понимал, что чем быстрее Иоанн покинет родительский дом, тем быстрее его сердце обретет покой.
С вечера погрузив вещи в телегу, утром третьего дня они отправились в столицу. Путь был не близким, однако Аарон почти всю дорогу молчал. Иоанну оставалось лишь глядеть по сторонам, что его совершенно не удручало – дорогу он любил. Опыта путешествий почти не было, но зато жажда новых впечатлений, несомненно, обитала в нем. Он слышал, что где-то есть плодородная земля с цветущими полями и с холмами, заросшими зелеными высокими деревьями. Мама не раз рассказывала о том, какая там мягкая и черная, как ночь, почва. На ней можно выращивать цветы, названия которых Иоанн почему-то не запомнил, зато знал, что звучат они прекрасно и пахнут божественно. Маме как-то привезли луковицу из Малой Азии, но цветок зацвел лишь однажды, а потом высох, и сейчас Иоанн ехал в тряской телеге, пытаясь вспомнить его название.
Вскоре перед ними открылись просторы каменной пустыни, окунавшие в чувство бесконечной свободы – вольности, которая манит. Шаровидные кусты пустынной галлеты, мозаикой раскинувшиеся до самого горизонта, несмотря на свое однообразие, возбуждали в сердце смелость и даже решимость, стремление прорываться сквозь них, бросая вызов самому горизонту в жажде познать его секреты. Справа, неподвижной каменной змеей врезаясь вдаль, тянулся хребет возвышенностей, и казалось, ему нет конца. На запад уходила еще одна дорога, ведущая к гряде одиноко стоящих скалистых холмов, затушеванных до высоты в сто локтей темным, как грязь, песком и обросших кустами маквиса и гариги.
Вдоль пути пролегало устье практически высохшей реки, которая оживала лишь зимой, в период дождей. Теперь же водоем был лишен привлекательности и жизни. И лишь заросли прошлогоднего затхлого циперуса, гроздями свисающего то тут, то там, и десятки аистов, копошащихся в речном иле, напоминали о том, чем было это протяженное углубление, не тронутое ссохшимися кустами. О том, что неподалеку была река, свидетельствовали и все чаще сновавшие по дороге рептилии, вынуждавшие скакунов насторожиться, а то и вовсе притормозить.
Через несколько часов пути, устав от гнетущего зноя, они остановились на привал у каменного колодца. Вдали виднелся растянутый четками караван верблюдов. Судя по следам, еще недавно караван останавливался на этом самом месте, – в каменных корытах еще не успела испариться, не допитая кораблями пустыни вода. Наполнив ведро, Аарон в первую очередь пригласил испить юношу. Кони, устав ждать, когда хозяин добавит свежей, бросились допивать нагревшуюся в кормушках воду.
Южная сторона колодца, неподалеку от огромной отшлифованной тысячами прикосновений глыбы, что служила трапезным столом для многих путников, была окружена ничем не привлекательными зарослями полыни. С противоположной стороны стояли три достаточных, чтобы служить источником необходимой тени, сикомора. Молодой Иоанн издалека приметил их свисающие воздушные корни и с нетерпением ожидал момента, когда сможет окунуться в их спасительную прохладу. Деревья стояли особняком, вдали от скал и возвышенностей ничем не защищенные от вольного ветра, который был завсегдатаем этих бескрайних просторов. За долгие годы сикоморы и глубокий источник удовлетворили жажду сотен тысяч путников, наполнив их необходимыми силами, а главное – уверенностью, что они успешно доберутся до места своего назначения.
Перед тем как забраться в телегу после привала, Аарон набрал воды в мехи, продолжая молчать, как и на протяжении всего пути. Он словно боялся чем-то спугнуть юношу, с которым у него пока не сложилось понимания и открытости. Казалось, всю дорогу Аарон пребывал в том состоянии напряжения, в котором находится охотник, везущий домой пойманного живьем зверя, готового в любой момент сорваться и убежать; и все, чего хочет охотник, – как можно скорее добраться до своих владений – знакомых и безопасных. Иоанн только что пережил смерть матери, и никто не мог достоверно знать, что происходит сейчас в его юной природе, чем может обернуться то или иное слово. А вдруг парень сорвется и сбежит назад в родной, Хеврон?
Сам же Иоанн в эти мгновенья думал о том, как сотни лет назад молодой царь Давид так же приехал из Хеврона в маленькое селение на вершине холма, где он решил создать единую столицу всех колен Израилевых. Возможно, тогда он проезжал по этой же дороге, мимо тех же хребтов и лощин…
Телега Аарона приближалась к святому Иерусалиму. Об этом говорили маленькие деревушки, раскинувшиеся по обеим сторонам дороги, а также упорядоченно, словно римские когорты, тянущиеся ряды виноградников. На уступах холмов росли деревья – то ли смоковницы, то ли оливы, то ли яблони. Они были засажены террасами на искусственно вымощенных площадках, обнесенных стенами в четыре локтя высотой. Такие ступени позволяли местным земледельцам добиваться лучшего урожая даже на крутых каменистых холмах, на вершине и вовсе представавших монолитной скалой.
По мере приближения к великому городу, где он не раз бывал с родителями, юный Иоанн ощутил знакомое волнение. От одного взгляда на величественные крепостные стены, которыми был обнесен священный город, душу наполнили трепет и восхищение. Со всех сторон Иерусалим окружали высокие горы: с запада возвышался исполненный тайны Сион, Храмовая гора защищала город с севера, Масленичная – с востока, а на юге растянулся хребет у долины Еннома, который они сейчас пересекали.
На одном из западных утесов Иоанн приметил двух пастушков с отарой овец, голов в сорок. Один из них, совсем малыш лет шести, стремительно оббегал отару, перепрыгивая через кусты фригана и покрикивая на изнуренных овечек. Все это явно забавляло его, а размахивание посохом превращало во всемогущего героя. Старший же мальчик, лет двенадцати, ступал медленно, отставая от отары, и пронзительно вглядывался в кресты вдоль дороги внизу. Его словно что-то тревожило или будило какие-то воспоминания, хотя картина была для него обыденной, повседневной.
Иоанна, также еще юного, смутили обнаженные и окровавленные тела мужчин, что висели на крестах. Он тут же вспомнил, как маленьким проходил с матерью по этой самой дороге. Она тогда сидела на ишаке, как большинство пожилых женщин в их караване из Хеврона, а он шагал рядом, испытывая дрожь от приближения к столице. Тогда он спросил у мамы:
– Почему они голые?
На что получил ответ:
– Чтобы им было стыдно перед всеми за их грехи.
– А что с их телами?
– Перед крестом они получают тридцать девять ударов плетью.
– Тридцать девять?
– Римлянам можно бить сорок, но один они обычно оставляют в знак милосердия.
Однако, в этот момент, не только кресты вызывали внутренний страх – боязнь неизвестности, уход от привычного. Это был даже не страх, скорее, робость предвкушения, отчасти даже приятная: ведь она предвещала новизну, приобретение опыта, о котором юноша давно мечтал.
