– А ты не думаешь о той боли, которую мы причиним? – спросил он, снова крепко сжав веки, накрыв ими пульсирующее фиолетовое эхо.
Ее неподвижное тело вздрогнуло, словно он плеснул кислотой. Ноги, прижатые к его ногам, приподнялись.
– Эй?! – сказала она. – А как насчет вина? Оно ведь согреется. – Она выкатилась из его рук, села, откинула волосы с лица, поморгала, сбросила языком песчинки с губ. – Я захватила бумажные стаканчики: не сомневалась, что ты о них и не вспомнишь. – Это крошечное проявление предвидения в отношении своей собственности вызвало улыбку на ее влажных губах.
– Угу, ведь и штопора у меня тоже нет. Вообще, леди, не знаю, что у меня есть.
– У тебя есть ты. И это куда больше, чем все, что имею я.
– Нет, нет, у тебя есть я. – Он заволновался, засуетился, пополз на коленях туда, где лежали его сложенные вещи, извлек из бумажного пакета бутылку. Вино было розовое. – Теперь надо выбрать место, где ее разбить.
– Вон там торчит скала.
– Думаешь? А если эта хреновина раздавится у меня в руке? – Внезапная неуверенность в себе пробудила привычку к жаргону.
– А ты поосторожнее, – сказала она. Он постучал горлышком бутылки о выступ бурого, в потеках, камня – никакого результата. Постучал еще, чуть сильнее – стекло солидно звякнуло, и он почувствовал, что краснеет. “Да ну же, дружище, – взмолился он про себя, – ломай шею”.
Он решительно взмахнул бутылкой – брызги осколков сверкнули, прежде чем он услышал звук разбиваемого стекла; изумленный взор его погрузился сквозь ощерившееся острыми пиками отверстие в море покачивающегося вина, заключенное в маленьком глубоком цилиндре. Она подползла к нему на коленях и воскликнула: “У-у!”, несколько пораженная, как и он, этим вдруг обнажившимся вином – зрелищем кровавой плоти в лишенной девственности бутылке. И добавила:
– С виду оно отличное.
– А где стаканчики?
– К черту стаканчики. – Она взяла у него бутылку и, ловко при ладившись к зазубренному отверстию, запрокинула голову и начала пить. Сердце у него на секунду замерло от ощущения опасности, но когда она опустила бутылку, лицо у нее было довольное и ничуть не пораненное. – Да, – сказала она. – Вот так у него нет привкуса бумаги. Чистое вино.
– Жаль, что оно теплое, – сказал он.
– Нет, – сказала она. – Теплое вино приятно.
– Очевидно, по принципу: лучше такое, чем никакого.
– Я сказала приятно, Джерри. Почему ты мне никогда не веришь?
– Слушай. Я только и делаю, что верю тебе. – Он взял бутылку и так же, как она, стал пить; когда он запрокинул голову, красное солнце смешалось с красным вином.
Она воскликнула:
– Ты порежешь себе нос!
Он опустил бутылку и, прищурясь, посмотрел на Салли. И сказал про вино:
– От него покачивает. Она улыбнулась и сказала:
– Вот тебя и качнуло. – Она дотронулась до его переносицы и показала алое пятнышко крови на своем белом пальце. – Теперь, – сказала она, – встретясь с тобой в обычных условиях, я всегда буду замечать этот порез у тебя на носу; и только я буду знать, откуда он.
Они вернулись на одеяло и дальше уже пили из стаканчиков. Потом они пили вино друг у друга изо рта, потом он капнул немножко ей на пупок и слизнул. Через какое-то время он застенчиво спросил ее:
– Ты меня хочешь?
– Да?! Очень, очень?! Всегда?! – Опять эта ее интонация, все превращавшая в вопросы.
– Никого кругом нет, нас тут не увидят.
– Тогда быстрей?!
Опустившись на колени у ног Салли, чтобы стянуть с нее нижнюю часть желтого купального костюма, он вдруг подумал о продавцах из обувного магазина – в детстве его смущало, что на свете есть люди, которые только и заняты тем, что, став перед другими на колени, возятся у их ног, и он удивлялся, что при этом они вроде бы не чувствуют себя униженными.
***Хотя Салли была уже десять лет замужем и к тому же до Джерри имела любовников, ее манера любить отличалась чудесной девственной безыскусностью и простотой. С собственной женой у Джерри часто возникало порочное ощущение тщательно продуманных извивов и усилий, а с Салли – хоть она уже столько раз через все это прошла – всегда было бесценное ощущение изумленной невинности. Ее осыпанное веснушками, запрокинутое в экстазе лицо, с капельками пота, который выступил от солнца на верхней губе, обнажавшей сверкающие передние зубы, казалось зеркалом, помещенным в нескольких дюймах под его лицом, – чуть запотевшим зеркалом, а не лицом другого человека. Он спросил себя, кто это, и потом вдруг вспомнил: “Да это же Салли!” Он закрыл глаза и постарался дышать в одном ритме с ее легкими прерывистыми вздохами. Когда ее дыхание стало ровным, он сказал:
– А ведь под открытым небом лучше, верно? Больше кислорода.
Он почувствовал ее кивок у своего плеча, словно трепетное касание крыльев.
– А теперь отпусти меня? – сказала она.
Лежа рядом с ней, пока она втискивалась в свои бикини, он предал ее: захотелось сигарету. А ведь все и так хорошо – эта наполненность до краев, эта благодарность, это широкое небо, этот запах моря. Устыдившись стремления снова влезть в свою загрязненную прокуренную шкуру, он вылил остатки вина в стаканчики и воткнул пустую бутылку, как монумент, горлышком вверх в песок.
Салли смотрела вниз на безлюдную стоянку для машин и вдруг спросила:
– Джерри, как я могу жить без тебя?
– В точности как я живу без тебя. Просто мы оба большую часть времени не живем.
– Давай не будем говорить об этом. Давай не будем портить наш день.
– О'кей. – Он взял роман, который она читала, и спросил:
– Ты понимаешь, что к чему у этого малого?
– Да. А ты – нет.
– Не очень. Я хочу сказать, не потому, что все это не правда, но... – Он потряс книгой и отшвырнул ее в сторону. – Разве это надо говорить людям?
– По-моему, он хороший писатель.
– Ты многое считаешь хорошим, верно? Ты считаешь Моравиа хорошим, ты считаешь, что теплое вино – это хорошо, ты считаешь, что любовь – это хорошо.
Она быстро взглянула на него.
– А ты не согласен?
– Отчего же – вполне.
– Нет, не правда, ты мне иногда не веришь. Не веришь, что я вот такая, простая. А я в самом деле простая. Ну совсем, точно... – ей трудно давались сравнения: она видела все так, как оно есть, – ...точно эта разбитая бутылка. Во мне нет тайн.
– Такая красивая бутылка. Посмотри, как срез – там, где отбито, – сверкает на солнце. Она – будто маленький каток, которым утрамбовывают пляж: круглая, круглая. – Джерри снова захотелось сигарету – чтобы было чем жестикулировать.
– Эй? – сказала она, как говорила обычно, когда между ними, казалось, возникало отчуждение. – Привет, – серьезно ответил он.
– Привет, – повторила она в тон ему.
– Солнышко, почему ты все-таки вышла за него замуж?
И она рассказала ему, рассказала подробнее, чем когда-либо, обхватив колени и потягивая вино, – рассказала так мило, мягко, небрежно историю своего брака, типичную историю двадцатого века, а он смеялся и целовал ее склоненную голую поясницу.
– Ну, а я продолжала брать уроки верховой езды, и опять у меня был выкидыш. Тогда он послал меня к психоаналитику, и этот чертов аналитик, Джерри, – он бы тебе понравился: он очень похож на тебя, такой деликатный, – говорит мне – сама не знаю, отчего это у меня, но я всегда стараюсь делать, как советуют мужчины, такая уж у меня слабость, – так вот, он и говорит мне: “На этот раз вы родите”. О'кей, я и родила. В голове у меня все так перепуталось, я даже подумала, уж не от аналитика ли у меня ребенок. Но, конечно, не от него. Это был ребенок Ричарда. Ну, а потом – раз уж появился один, вроде бы надо было завести и еще, чтоб первый вырос человеком. Но не всегда все получается, как хочешь.
– А знаешь, почему у меня столько детей? – спросил он. – Я понятия об этом не имел, пока Руфь не сказала мне как-то ночью. Ты же знаешь, она очень верит в то, что роды должны быть естественные. Так вот, Джоанну она родила с великими муками, поэтому, видите ли, она решила произвести на свет еще двоих детей, чтобы, так сказать, отшлифовать технику. Он надеялся, что вызовет у Салли смех, и она действительно рассмеялась, и в этом обоюдном взрыве веселого серебристого смеха они потопили все печальные тайны, которые хранили про себя. У нее таких тайн было больше, чем у него. Это их неравенство огорчало Джерри, и когда тени от дюн удлинились в их маленькой лощинке, он поцеловал ее запястья и признался, отчаянно пытаясь уравновесить их судьбы:
– Я препогано поступил, женившись на Руфи. Право же, куда хуже, чем если б женился ради денег. Ведь я женился на ней, так как знал, что из нее выйдет хорошая жена. Такой она и оказалась. Господи, до чего же я об этом жалею. До чего жалею, Салли.
– Не грусти. Я люблю тебя.
– Я знаю, знаю. И тоже тебя люблю. Но как могу я не грустить? И что нам делать?
– Не знаю, – сказала она. – Наверно, еще немного потянуть, как оно есть?
