Будь Жорж Санд другой женщиной, она никогда не решилась бы разойтись с Шопеном, зная, как это тяжело на нем отразится. Она, которая постоянно так настаивала на своих «материнских чувствах» к Шопену, в данном случае поступила совсем не по-матерински: мать не бросила бы своего больного, почти умирающего ребенка. Но если бы Жорж Санд была другой женщиной, может быть, Шопен не любил бы ее такой непреодолимой, всепрощающей любовью. Постепенно они начали удаляться друг от друга. Шопен опять стал бывать в аристократическом обществе, которое он на время забросил, предпочитая проводить вечера в артистическом кругу, собиравшемся у Жорж Санд; но все его успехи у светских красавиц, у разных княгинь и графинь не могли примирить его с мыслью об охлаждении к нему любимой женщины, и он почувствовал себя очень несчастным. Жорж Санд в это время была занята совсем другим: приближалась революция 48 года, и в кружке писателей, среди которых она вращалась, все только и говорили о социальных и политических вопросах. Ей некогда было думать о Шопене и его страданиях. Кроме того, у нее было много хлопот и неприятностей с детьми, с родными. У нее было также достаточно своего горя, и Шопен опять-таки оставался совсем чужд всему этому. Жорж Санд сама говорит, что дружба Шопена (она всегда говорит только о «дружбе») никогда не служила ей поддержкой в горе: он был так поглощен тем, что происходило у него в душе, что не в состоянии был думать ни о чем и ни о ком другом. И действительно, трудно себе представить Шопена в роли утешающего друга и помощника в житейских невзгодах. Он сам постоянно нуждался в утешении и не умел поддерживать других.
Одним из главных поводов к разрыву их отношений послужило появление на свет романа Жорж Санд «Лукреция Флориани», сюжет которого – любовная история, чрезвычайно напоминающая по своему настроению историю любви Шопена и Жорж Санд. Сама Жорж Санд уверяла, что этот роман не имеет ничего общего с романом, разыгрывавшимся в ее жизни, что самые основания ее любви к Шопену были совсем другие и что князь Кароль нисколько не походит на Шопена; но тем не менее всякий читатель, немного знакомый с биографией Шопена, увидит, что Кароль очень походит на него, хотя, конечно, он не исчерпывает собою всех сторон характера великого артиста и делает его отчасти карикатурной фигурой. Да и сама фабула романа невольно напрашивается на сравнение с действительностью: изнеженный, избалованный, аристократически воспитанный князь Кароль влюбляется в известную актрису Лукрецию Флориани, которая, не будучи замужем, имеет трех детей от различных отцов.
Разные мелкие черты характера Кароля, прямо списанные с Шопена, были узнаны всеми и прежде всего им самим. Да если бы он как-нибудь случайно и не узнал себя в этом герое, то во всяком случае это не долго могло остаться для него тайной благодаря прозрачным намекам и пересмеиваньям разных милых друзей. Можно себе представить, как страдало его самолюбие, видя историю их любви, отданную на всеобщий суд. Но он снес и этот удар и все-таки не решался порвать своей связи.
Первая и последняя ссора их, повлекшая за собой разлуку, произошла по следующему поводу: Жорж Санд поссорилась со своей недавно вышедшей замуж дочерью, отказала ей от дома и написала Шопену, который в то время был в Париже и собирался ехать в Ноган, чтобы он тоже не принимал их. Франшомм, бывший у Шопена, когда тот получил это письмо, рассказывает, что Шопен сказал ему: «У них (то есть у дочери Жорж Санд и ее мужа) теперь никого нет, кроме меня. Неужели же я отвернусь от них? Нет, я этого не сделаю». И он действительно не сделал этого, из-за чего и произошла его последняя, окончательная ссора с Жорж Санд. «Бедный друг, каким страдающим я видел его», – прибавляет Франшомм.
Жорж Санд несколько иначе, чем все другие, рассказывает об этом. Она говорит, что причиной их разлуки была ссора Шопена с ее сыном: «Шопен не хотел перенести моего необходимого и законного вмешательства в их ссору. Он опустил голову и сказал, что я больше не люблю его. Какое оскорбление после этих восьми лет материнских попечений! Его бедное, измученное сердце не сознавало своего бреда. Я думала, что несколько месяцев, проведенные в разлуке и спокойствии, залечат рану и вернут ему память и прежнюю спокойную дружбу ко мне. Но тут наступила Февральская революция, и Париж сделался ему невыносим».
Таким образом, по объяснению Жорж Санд, главной причиной их разрыва была Февральская революция, заставившая Шопена выехать из Парижа. Едва ли это было так: не Февральская революция, а она сама побуждала Шопена уехать в Англию, где он пробыл всего около года и затем опять вернулся во Францию.
После ссоры они раз только мельком виделись в обществе. Жорж Санд рассказывает, что она хотела заговорить с ним, но он ускользнул от нее.
Интимные отношения людей никогда не могут быть вполне понятны для посторонних, особенно если нет каких-нибудь подлинных документов вроде писем и дневников, а есть противоречивые и пристрастные показания знакомых. Тут трудно быть судьей, трудно сказать, кто прав, кто виноват. Но сочувствие невольно обращается на сторону того, кто больше страдает, а в данном случае несомненно, что Шопену их разлука обошлась несравненно труднее, чем Жорж Санд. Конечно, Жорж Санд имела свои причины быть недовольной Шопеном, и, вероятно, он доставлял ей много горьких минут, но когда читаешь письма Шопена, писанные им из Англии, то невольно чувствуешь некоторое ожесточение против этой женщины, бросившей такого больного, истерзанного человека на произвол судьбы и доставившей ему столько мучений. Разрыв с Жорж Санд совершенно надломил его силы: он не мог даже сочинять и ничего больше не писал с тех пор. Это был конченый человек, совершенно разбитый и физически, и нравственно. Приведем несколько отрывков из его писем из Англии, куда он поехал вскоре после свой разлуки с Жорж Санд. Он пишет Гжимале: «Спасибо вам за ваши милые строчки и за приложенное к ним письмо от моих. Слава Богу, что они все здоровы, только зачем они беспокоятся обо мне? Мне не может быть тяжелее чем теперь, и настоящей радости я уже давно не испытывал. Я больше ничего не чувствую, я только прозябаю и терпеливо жду своего конца… Не буду писать вам иеремиады, не потому, что вы не можете меня успокоить, а потому, что вы единственный человек, который все знает; если бы я начал жаловаться, то этому бы не было конца, и все в одном тоне. Впрочем, я не прав, когда говорю, что все в одном тоне, потому что мне со дня на день делается все тяжелее и тяжелее. Я чувствую себя слабее, я не могу сочинять… Я никогда не проклинал, но теперь я чувствую такую усталость и такое отвращение к жизни, что я почти готов проклинать Лукрецию[16]. Но она тоже страдает и стареет в своей злобе». Эта фраза о «проклятии Лукреции» очень нехарактерна для обыкновенно столь сдержанного, изысканного в своих выражениях Шопена: должно быть, очень уж у него наболело на душе, раз у него вырываются такие сильные слова.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
