Софи подумала о серьезных любовных связях и о мелких интрижках, скрасивших ее жизнь со времени смерти Зильбера. Не то чтобы она их стыдилась, но о большинстве предпочла бы умолчать. А что еще могло интересовать этих дам? Театральная жизнь? Непохоже, чтобы эти люди интересовались творческими радостями и горестями актрисы странствующей труппы.
— Вы нас обижаете, дорогая Софи Зильбер, отказывая нам в интересе к театральному искусству, — говорил Альпинокс, провожая Софи до лестницы. — Мы даже очень интересуемся этим искусством и надеемся, что в один из ближайших вечеров нам удастся уговорить вас продемонстрировать нам ваше вокальное мастерство. Быть может вы пожелаете исполнить какую-нибудь вещицу из вашего репертуара. Как я слышал, вы блестящая исполнительница куплетов.
У Софи перехватило дыхание. Пристальность, с какой этот господин Альпинокс следил за ее мыслями, ее просто ошеломила. А теперь он еще задел самое больное место ее артистического тщеславия — исполнение куплетов. Сама Софи была убеждена, что она блестящая исполнительница куплетов, но за все эти годы ей редко выпадала возможность доказать это на деле.
— Вы преувеличиваете, — сказала она с улыбкой. — Я бы вас только разочаровала.
— Ни в коем случае. — Альпинокс поцеловал ей руку и поглядел ей вслед: поднимаясь по лестнице, она чувствовала на себе его взгляд, хотя и не оборачивалась. Она приляжет, спать не будет, а только приляжет, и обдумает весь этот разговор.
«Эти люди, кажется, умеют читать чужие мысли», — размышляла Софи, пока раздевалась и влезала в шелковое кимоно, которое получила в подарок от одного японского путешественника, страстно любившего ее в течение недели. Она уж постарается быть начеку и не давать воли своим мыслям. Поменьше пить того вина, которое ей так хвалили, и поменьше говорить самой, а предоставить это другим. Перед отъездом она взяла из квартиры Зильбера, давно уже ставшей ее собственностью, несколько книг и теперь решила одну на них почитать в кровати, чтобы немного отвлечься. Когда Софи ее открыла, — а это были рассказы «Серапионовых братьев»[1],— оттуда выпала открытка, некогда написанная Зильберу ее матерью. Цветная открытка с видом той местности, где они жили тогда и где она находилась теперь. Чуть пожелтевшая фотография озера и глетчера за ним, на переднем плане — скамья и рядом дерево без листьев с причудливо растопыренными в небе сучьями.
Мгновенье Софи колебалась, читать ли ей текст на обороте. Сегодня она уже воздала достаточную дань прошлому. Но все же не удержалась.
«Дорогой Зильбер! — было написано на открытке прямым и размашистым почерком ее матери. — Вы не поверите, но я в самом деле очень часто думаю о Вас. Если можете выкроить свободное время, приезжайте. Цветочная пыльца окрестных лесов покрыла поверхность озера, и все перелетные птицы уже возвратились, кроме Вас. Девочка каждый день спрашивает, когда же Вы наконец приедете. В ожидании Вашего скорого приезда шлю Вам привет с самыми нежными чувствами.
Ваша Амелия фон Вейтерслебен».
Сколько Софи себя помнила, ее мать и Зильбер всегда говорили друг другу «вы». И она тоже никогда не обращалась к Зильберу иначе, хотя позднее он предложил ей перейти с ним на «ты», ведь он привык говорить ей «ты» со времен ее детства. Даже в ту ночь, ночь его смерти, когда они лежали в тесном объятье и Софи в исступлении страсти бормотала нелепейшие слова, они все равно оставались на «вы».
Она долго не могла оправиться от шока, и если вначале не испытывала страданий, ибо в смятении чувств не вполне осознавала случившееся, то потом изведала их с лихвой во время допросов в полиции и назойливых расспросов газетных репортеров, для которых «сладостная смерть Саула Зильбера в объятиях восемнадцатилетней Софи фон Вейтерслебен» оказалась лакомым блюдом.
Софи бросила тогда занятия в актерском училище. Это было не только ее собственное решение, — ей намекнули, что так будет лучше. И вот она, никому не известная Софи Зильбер, отправилась с небольшим разъездным театром, скорее походившим на труппу бродячих комедиантов, в провинцию, где нашумевшее дело «Зильбер — фон Вейтерслебен», конечно же, не связывали с конкретными живыми существами, даже если читали о нем в газетах и успели всласть почесать языки.
У Зильбера ко времени его кончины уже не было родных. Те, что не умерли своей смертью еще до войны, погибли в концлагерях или спасаясь от них бегством. Не осталось в живых никого, кто мог бы оспорить завещание. Квартира переходила в собственность Софи с оговоркой, что старая домоправительница будет до конца своих дней жить в той комнате с отдельным входом, которую она занимала уже давно и в которой действительно продолжала жить до тех пор, пока не умерла от кровоизлияния. Все деньги и ценности, оказавшиеся в наличии, — до ужаса мало в сравнении с тем, чем, по-видимому, когда-то владел Зильбер, — были также поделены между Софи и домоправительницей. Этого как раз хватило, чтобы прилично похоронить Зильбера, а потом и домоправительницу.
Кончина матери, — в те дни рядом с нею еще был Зильбер, — дала Софи достаточный практический опыт: она знала, что надо делать, когда умирает человек. Она совершила все необходимые формальности и, как единственная родственница умершего, разослала кому надо траурные извещения, получила также ряд соболезнований, в том числе из-за границы, и в первую очередь из Англии, где Зильбер провел годы эмиграция.
Как давно все это было, больше двадцати лет тому назад, а тем не менее сейчас она ощущала события тех дней так живо, так близко, что на минуту у нее возникло чувство, будто все пережитое ею позднее совсем не имеет значения. Она пыталась представить себе, что было бы, будь Зильбер жив и поныне. Сейчас ему было бы под восемьдесят, возможно, он по сию пору сохранил бы ясный ум, только стал бы немного туг на ухо. Но она вскоре отогнала от себя все эти мысли о Зильбере-старце. «Да покоятся мертвые с миром», — произнесла она вполголоса и положила книгу на тумбочку, так и не прочитав ни строчки. Она устала и с удовольствием бы немного вздремнула, чтобы дать отдых мыслям. Но только она нашла наконец удобную позу, стараясь не испортить прическу, как в дверь постучали.
Да неужели это тот самый господин Альпинокс? Она не расположена сейчас вести беседу с кем-либо из тех, кого так или иначе увидит сегодня вечером. Потом ей стало ясно, что этот человек, конечно, не осмелился бы нарушить ее послеобеденный отдых. А может, все-таки он? Был уже четвертый час, так что не такая уж это дерзость.
— Иду, — громко сказала она тому, кто был за дверью.
Софи встала, бросила взгляд в зеркало и, убедившись, что все в порядке, открыла.
Это была девушка — ученица из швейной мастерской, на руке у нее висели «дирндли», заказанные Софи.
— Извините, — сказала девушка, — но портье мне сказал, что вы наверняка дома, вот я и принесла вам платья прямо сюда. А то еще помнутся. Хозяйка наказала мне следить, чтоб не помялись.
Софи поблагодарила девушку, взяла у нее платья, бережно разложила их на стульях и стала искать свою сумку, чтобы дать девушке на чай, после чего та, в свою очередь, поблагодарила, попрощалась и легко сбежала вниз по лестнице.
Усталости Софи как не бывало. Она стала примерять платья, подолгу вертясь перед зеркалом, то расправляла не на месте образовавшиеся складки, то одергивала подол, но в общем и целом осталась весьма довольна собой и своими новыми нарядами.
* * *
На другое утро, проснувшись довольно поздно, Софи даже не могла вспомнить, как очутилась в постели. Голова была тяжелая, не оторвешь от подушки, при каждой попытке ее начинало мутить, будто с похмелья, но только она принялась размышлять, откуда бы взяться у нее похмелью, как в дверь постучали. Она рассеянно сказала: «Войдите», — и удивилась, когда в комнату действительно вошла молодая кельнерша с подносом, — Софи обычно запирала дверь на ночь.
— Доброе утро, — приветливо сказала девушка, ставя на тумбочку поднос с завтраком, хотя Софи и не думала его заказывать. — Раздвинуть вам гардины? — спросила девушка, обернув к Софи ясное личико, на котором уже давно взошло солнце.
Софи прикрыла глаза рукой.
— Только щелочку, пожалуйста, хватит и маленькой щелочки. — Она сама слышала, какой у нее разбитый голос.
Когда девушка ушла, Софи безучастным взором осмотрела поднос. Луч света, проникший сквозь чуть раздвинутые гардины, упал на красивый граненый бокал, явно не принадлежащей к инвентарю отеля, и в нем засверкала прозрачная темно-красная жидкость. Софи не выдержала и взяла бокал. Сверканье не погасло и когда Софи выхватила бокал из солнечного луча и поднесла к губам, чтобы попробовать его содержимое. Даже запах, исходивший от напитка, вызвал у нее приятное чувство, и, сделав два-три глотка, не более, она получила истинное наслаждение.
