Ей привиделся мир после полного разрушения — буйная растительность со страшной быстротой покрыла Землю чащей метровой вышины, настолько плотной, что в ней не могло бы обитать ни одно живое существо. Взгляд ее проник в глубь этой чащи, по стеблям невиданных растений опустился вниз, до самой почвы, и она увидела слои мертвых тел, чья гниющая плоть питала собой корни растений, — они с чавканьем тянули из нее соки, претворяя их в огромные мясистые листья и цветы, полыхавшие болезненно-яркими красками, до тех пор, пока ничто, кроме странного запаха, не напоминало больше об их первичном источнике и обратном обмене веществ. В смятении и ужасе от этой картины будущего запустения, в которой нет-нет да и мелькали, среди цветов и листьев, лица вчерашних господ и дам, она уже не вполне отдавала себе отчет в том, были ли они частью видения или же вторглись в него лишь потому, что витали у нее перед глазами.
Как раз в эту минуту, когда ей чуть не стало дурно от обступивших ее кошмаров, раздался звонкий, хотя и не очень добрый смех, и Софи, вновь обратив свой взгляд в зал, увидела худого малорослого молодого человека с падавшими на плечи негустыми белокурыми волосами; на нем был зеленый костюм, вырезанный по краям зубчиками наподобие листьев, и островерхая зеленая шапочка, которую фон Вассерталь только что весьма выразительно порекомендовал ему снять, что и вызвало взрыв звонкого смеха. А в зале вдруг поднялось какое-то странное движение: заколыхались занавеси, словно их поднимала невидимая рука, кое-где опрокинулись бокалы, а некоторые дамы смешно задвигались на своих местах, будто между ними кто-то втиснулся. Софи не верила своим глазам, но, заметив, что открыли окно, успокоилась и в первый раз за вечер подумала, что пора идти спать.
Молодой человек, который был представлен гостям под именем Брайена Мак Стюарта, раскланялся на все стороны, при этом смерив Софи пристальным взглядом, и сел между Альпиноксом и Розалией фон Триссельберг. Перед ним поставили пустой бокал, и он налил туда из принесенного с собой пузырька какую-то бесцветную прозрачную жидкость, может быть, водку, а может быть, просто воду.
Появление этого Брайена прервало великий плач и стон, и повсюду зазвучали опять более веселые речи. К тому же на пришельца посыпались вопросы, он отвечал на них звонким голоском и как можно короче, словно чувствовал себя в этом кругу не слишком уютно; моментами даже казалось, будто, отвечая, он смотрит на кого-то, кто здесь вовсе и не присутствует, — во всяком случае, Софи, сколько ни озиралась украдкой, не могла заметить того или ту, на кого был обращен его взгляд.
После долгих просьб и уговоров фрейлейн Розалии фон Триссельберг удалось наконец склонить молодого человека поиграть на том похожем на скрипку инструменте, что висел на пестрой ленте у него за спиной. Мелодии, зазвучавшие под его рукой, были сперва печально-монотонными, настолько, что Софи едва не впала в транс, — у нее было чувство, будто она никогда еще не слыхала музыки, которая бы так чаровала душу. Потом звуки полились быстрее, и уже гости поднимались с мест, чтобы потанцевать, — казалось, даже не по своей воле. Господин Альпинокс, стоявший невдалеке от Софи, предложил ей руку и начал вальсировать с нею среди других танцующих, в основном это были одинокие танцорки, ибо дам было такое подавляющее большинство, что лишь немногие могли заполучить кавалера.
Часть гостей обуяла какая-то странная разнузданность, некоторые громко бранились, но из-за широких плеч господина Альпинокса Софи ничего не было видно, а музыка меж тем была такая, что ноги сами просились в пляс, поэтому она была довольна, что кружится в объятьях господина Альпинокса, который как будто на глазах становился выше и шире.
Понемногу она стала уставать и была благодарна господину Альпиноксу, когда он оглушительным голосом крикнул молодому человеку, который единственный еще сидел и играл: «Stop it, McStewart» — и тот, проиграв несколько тактов, повиновался. Когда музыка смолкла, танцоры и танцорки, пошатываясь, — все они были без сил — вернулись на свои места, а некоторые, кажется, очень сердились, но Софи слишком устала, чтобы выяснять вокруг чего опять разгорелся негромкий спор.
Она еще успела заметить, что Амариллис Лугоцвет с любезной улыбкой, погасившей в Софи последние остатки любопытства, подошла к ней и крепко взяла за руку выше локтя, словно собиралась куда-то отвести. С этой минуты Софи больше ничего связно не помнила, ей виделись лишь разрозненные картины, некоторые из гостей, застывшие в незаконченном движении, словно кто-то сделал моментальные снимки отдельных сцен и подсунул их в ее сознание.
Видимо, Амариллис Лугоцвет и уложила ее в постель. Софи было стыдно, что она дошла до такого состояния. И выпила-то она совсем немного. Откуда же взялось похмелье? Но уж пусть ей это простят. Такое приятное общество, да и ситуация необычная. Кто знает, что это было за вино?
Но теперь, напротив, она чувствовала себя свежей и отдохнувшей, как будто долго и крепко спала, и ей не терпелось принять ванну и выйти подышать свежим воздухом этого прекрасного края.
* * *
Было это, наверное, на седьмом году. Или на семидесятом. Или на семисотом. Лето выдалось жаркое и долгое, казалось, осень никогда не наступит. Курортники давно уже разъехались, гостиницы позакрывали свои рестораны, и лишь в трактирах, где вечерами люди пили пиво при открытых окнах, еще кипела жизнь.
Местные жители, когда у них только выдавалось время, вытаскивали из лодочных сараев свои остроносые плоскодонки и выезжали на озеро, а иногда и прыгали с лодок, чтобы освежиться в прохладной, но совсем еще не холодной воде.
Как ни великолепно было это запозднившееся лето, в нём чувствовалось что-то противоестественное, и Амариллис Лугоцвет не могла радоваться ему по-настоящему. Один из ее Максов-Фердинандов (сколько она помнила, шестой) умер в ночь на двадцать третье сентября. Умер не от старческой слабости, а от какой-то загадочной болезни, против которой все ее волшебные чары оказались бессильны. Хоть она и предчувствовала его смерть, но в благодушном настроении от хорошей погоды совсем упустила это из виду и теперь оказалась в затруднительном положении, ибо, с одной стороны, не хотела долго обходиться без нового Макса-Фердинанда, а с другой — в доме фон Вейтерслебенов в то время не оказалось подходящего потомства. Правда, Лулу, дочь Титины, и сама уже беременная, обещала как можно скорее восстановить утрату, но Амариллис Лугоцвет пришлось все-таки немалое время прождать, покамест она, вопреки своему обыкновению, не взяла щенка из осеннего помета, который никак не шел в сравнение со своими предшественниками.
Вдобавок, открыв однажды коробочку с амариллием, она нашла ее совершенно пустой и решительно не понимала, как это она так быстро израсходовала свои запасы, не заметив, что они вот-вот иссякнут. Временами она не могла отделаться от подозрения, что кто-то похитил у нее это зелье. Но поскольку ее подозрение ничем не подкреплялось и она не располагала никакими данными, указывающими на возможного преступника, то устыдилась своей подозрительности и приняла все меры к тому, чтобы изготовить новый амариллий, а это была длительная процедура, требующая большой затраты времени и долгих одиноких вечеров.
От чрезмерного наплыва гостей она не страдала: с тех пор как окончилось календарное лето, долговечные существа по непонятной для нее причине стали соблюдать странную сдержанность — не было ни приглашении в гостя, ни неожиданных визитов, от которых в это время года обычно не бывало отбою.
Да и сама Амариллис Лугоцвет уже сколько раз собиралась отдать визит Розалии Прозрачной, но никак не могла собраться и отправиться в путь. И про Альпинокса что-то ничего не было слышно, а ведь охотничий сезон наверняка уже начался — каждую осень среди скал гремело эхо его охотничьего рога.
Фон Вассерталя она видела однажды мельком, — он сидел на берегу озера в такой непривычный час, что она глазам своим не поверила. А когда она подошла поближе удостовериться, что это именно он, то не решилась с ним заговорить, настолько он был погружен в себя. Солнце, все еще необычайно жаркое, высушило его одеяние, оно потеряло свою красивую зеленую окраску, стало таким серо-бурым и невзрачным, как бревна, остающиеся на прибрежной гальке, когда уровень воды в озере после долгой жары спадает, обнажая места, обычно покрытые водой. Несмотря на все это, она почувствовала знакомый укол в сердце, но восприняла его скорее как напоминание никогда не выдавать своей слабости к фон Вассерталю, сколь бы нежданно-негаданно не довелось ей с ним столкнуться. Она бы не вынесла, если бы он разгадал или хотя бы только заподозрил ее скрытые чувства к нему.
Однажды к ней заглянул Драконит и принес давно обещанный лунный камень, однако без оправы, — он не мог вспомнить, какого рода узор ей по вкусу. Ей пришлось объяснять ему все сначала, а когда она уже это сделала, то подумала, что лучше было бы дать кольцу самую незамысловатую оправу. Она попыталась поговорить об этом с Драконитом, склонить его на свою сторону, ей хотелось, чтобы он одобрил ее стремление к простоте, но он выглядел до того рассеянным, что, как показалось Амариллис, совсем ее не слушал, ни в первый, ни во второй раз. Так что она оставила у себя лунный камень покамест без оправы, и они сошлись на том, что она даст ему знать, когда окончательно определит для себя, чего именно хочет.
