— Это было на все сто процентов нормально, — сказал я.
Она засмеялась.
— И вы выдержали испытание, доктор Делавэр. — Ее румянец стал ярче. Она отвернулась. — Вы мне очень помогли.
— Я рад, Мелисса. Спасибо, что ты так говоришь.
— Наверно, это приятное занятие — быть психотерапевтом, — сказала она. — Все время говорить людям, что с ними все в порядке. И не надо никому причинять боль, как другие врачи.
— Иногда все-таки бывает и больно, но в целом ты права. Это великолепная работа.
— Тогда почему же вы больше не... Простите. Это меня не касается.
— Ничего, — сказал я. — Нет никаких запрещенных тем, пока ты можешь мириться с тем, что не всегда получишь ответ.
Она засмеялась.
— Ну вот, вы опять в своем репертуаре. А говорите, что со мной все в порядке.
— А с тобой и есть все в порядке.
Она тронула пресс-папье пальцем и тут же убрала его.
— Спасибо вам. За все, что вы для меня сделали. Вы не только избавили меня от страхов, но и показали, что люди могут меняться — могут побеждать. Это иногда бывает трудно понять, когда увязнешь в середине чего-то. Я уже думала, не заняться ли мне самой изучением психологии. И может, стать психотерапевтом.
— Из тебя получился бы неплохой специалист.
— Вы правда так думаете? — спросила она, посмотрев на меня и явно приободрившись.
— Правда. Ты умная, толковая. Люди тебе не безразличны. И ты терпелива — из того, что ты мне рассказала, как пыталась заставить мать обратиться за помощью, я понял, что ты обладаешь огромным терпением.
— Ну, я люблю ее, — сказала она. — Не знаю, насколько мне хватило бы терпения по отношению к кому-то другому.
— Вероятно, это было бы еще легче, Мелисса.
— Да, наверно, так оно и есть. Потому что, честно говоря, я не чувствовала себя особенно терпеливой, когда это происходило — ее сопротивление, ее увиливание. Были такие моменты, когда мне даже хотелось накричать на нее, сказать, что ей просто пора вставать и начинать меняться. Но я не могла так поступить. Это ведь моя мама. Она всегда чудесно ко мне относилась.
Я сказал:
— Но теперь, после всех этих мучений, которых тебе стоило уговорить ее лечиться, тебе приходится наблюдать, как она и доктор Урсула месяц за месяцем прогуливаются по участку. И ничего не происходит. И это по-настоящему испытывает твое терпение.
— Вот именно! Я в самом деле начала относиться к этому скептически. Потом совершенно неожиданно кое-что стало происходить. Доктор Урсула вывела ее за ворота. Всего на несколько шагов, до края тротуара, и там ей стало плохо. Но все-таки она в первый раз вышла за пределы участка с тех пор, как... я впервые видела такое. И доктор Урсула не спешила из-за приступа вернуть ее в дом. Она дала ей какое-то лекарство — в ингаляторе, вроде тех, какими пользуются астматики, — и заставила остаться на месте, пока она не успокоилась. Потом они снова это сделали на следующий день, и на следующий, и каждый раз ей становилось плохо. Было в самом деле тяжело на это смотреть. Но в конце концов мама смогла постоять на краю тротуара, и ничего с ней не случилось. После этого они начали ходить вокруг нашего квартала. Рука об руку. И наконец, пару месяцев назад, доктор Урсула уговорила ее проехаться в автомобиле. В ее любимом — это маленький «роллс-ройс серебряная заря», выпуска 54-го года, но в превосходном состоянии. Сделан по специальному заказу. Мой отец заказал его по своим спецификациям, когда был в Англии. Один из первых автомобилей, имевших рулевой привод с усилителем. И тонированные стекла. Потом он подарил его ей. Ей всегда нравилась эта машина. Она любила иногда посидеть в ней, когда та была только что помыта, с выключенным мотором. Но никогда не водила ее. Должно быть, она что-то сказала доктору Урсуле о своем пристрастии, потому что, не успела я опомниться, как они вдвоем уже раскатывали на этой машине. По подъездной дорожке и прямо за ворота. Сейчас ситуация такова, что она может вести машину, если рядом с ней сидит кто-то еще. Сама ездит в клинику с доктором Урсулой или с кем-нибудь — это недалеко, в Пасадене. Может, это все звучит и не слишком впечатляюще. Но когда вспоминаешь, где она была год назад, то это кажется просто фантастикой, вы согласны со мной?
— Согласен. Как часто она ездит в клинику?
— Два раза в неделю. По понедельникам и четвергам, на групповую терапию. Вместе с другими женщинами, у которых та же проблема.
Она откинулась назад, с сухими глазами, улыбаясь.
— Я так горжусь за нее, доктор Делавэр. И боюсь, как бы все не испортилось.
— Тем, что поедешь в Гарвард?
— Вообще боюсь сделать что-то такое, что может все испортить. Я хочу сказать, что мысленно представляю маму как бы на чашке весов — знаете, такие весы с коромыслом. Страх перетягивает в одну сторону, счастье — в другую. Сейчас чаша весов склоняется в сторону счастья, но меня не покидает мысль о том, что любой пустяк может столкнуть ее в другую сторону.
— Ты считаешь маму довольно хрупкой.
— Она действительно хрупкая! Все, что ей пришлось пережить, сделало ее такой.
— Ты говорила с доктором Урсулой о том, каковы могут быть последствия твоего отъезда?
— Нет, — сказала она, сразу помрачнев. — Нет, не говорила.
— У меня такое ощущение, — сказал я, — что, хотя доктор Урсула немало помогла твоей маме, она все же не принадлежит к числу людей, которые тебе приятны.
— Это правда. Она очень... Она холодная.
— Тебе в ней еще что-нибудь не нравится?
— Ну, я же говорила. Как она меня анализирует... Думаю, что она чувствует ко мне неприязнь.
— Почему ты так думаешь?
Она покачала головой. На одну из ее сережек упал луч света, и она сверкнула.
— Просто что-то такое... от нее исходит. Я знаю, это звучит... неточно — просто в ее присутствии мне делается не по себе. И как она сумела тогда дать мне понять, чтобы я не совалась не в свое дело, хотя и не сказала ничего такого. Разве после этого я смогу обратиться к ней с чем-то личным? Она просто окатит меня ушатом холодной воды. Я чувствую, что она хочет отделаться от меня.
— А с мамой ты не пробовала об этом поговорить?
— Я говорила с ней о лечении пару раз. Она сказала, что доктор Урсула ведет ее со ступеньки на ступеньку, и она, хоть и медленно, но поднимается вверх по этой лестнице. Что благодарна мне за то, что я заставила ее лечиться, но что теперь она должна повзрослеть и сама о себе позаботиться. Я не стала спорить, боялась, как бы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что... все поломает.
Она помяла руки. Откинула волосы.
Я спросил:
— Мелисса, а не чувствуешь ли ты себя немного обойденной? В том, что касается лечения?
— Нет, совсем нет. Конечно, я хотела бы знать больше — особенно из-за интереса к психологии. Но не это для меня важно. Если для эффективного лечения нужно именно это — вся эта скрытность, — то и на здоровье. Даже если нынешнее состояние — предел, все равно это большой прогресс.
— Ты сомневаешься, пойдет ли этот прогресс дальше?
— Не знаю, — сказала она. — Если наблюдать изо дня в день, то дело продвигается ужасно медленно. — Она усмехнулась. — Видите, доктор Делавэр, я совсем не терпеливая.
— Значит, хотя твоя мама проделала большой путь, ты не убеждена, что этого продвижения будет достаточно, чтобы ты могла безболезненно для нее уехать?
— Вот именно.
— И ты испытываешь досаду и разочарование — тебе хочется больше узнать о мамином прогнозе, но ты не можешь, потому что доктор Урсула так с тобой обращается.
— Точнее не скажешь.
— А что доктор Лео Гэбни? Может, тебе было бы приятнее поговорить с ним?
— Нет, — сказала она, — его я совсем не знаю. Как я уже говорила, он появлялся только в самом начале и был похож на настоящего ученого — ходит очень быстро, все записывает, отдает распоряжения жене. У них в семье он — босс.
Выдав это проницательное замечание, она улыбнулась. Я сказал:
— Хотя твоя мать говорит, что хочет, чтобы ты поехала в Гарвард, ты не уверена, что с ней будет все в порядке после твоего отъезда. И чувствуешь, что тебе не у кого будет об этом спросить.
Она потрясла головой и слабо улыбнулась.
— Вот положение. Довольно глупо, правда?
— Ничуть не глупо.
— Вот и опять, — сказала она — Опять вы мне говорите, что я в норме.
Мы оба улыбнулись.
Я спросил:
— У вас там есть кто-нибудь еще, кто мог бы опекать твою маму?
— Прислуга. И еще Дон, наверно. Дон — это ее муж. Подбросив мне этот «самородок», она посмотрела на меня как ни в чем не бывало.
Но я не мог скрыть своего удивления.
— Когда же она вышла замуж?
— Всего несколько месяцев назад.
Руки принялись месить.
— Несколько месяцев, — повторил я.
Она поерзала и сказала:
— Шесть.
Наступило молчание.
Я спросил:
— Не хочешь рассказать мне об этом?
Ее вид говорил о том, что не хочет. Но она сказала:
