– Не забудьте передать ей от меня привет.
– Обязательно. Спасибо. И веселого Рождества.
Когда Роберт шел к «Лариату», он краешком глаза видел, что посетители кондитерской провожают его взглядами из окна. Проехав мимо консервной фабрики, Роберт снизил скорость, переезжая железную дорогу, и повернул к дому, выбрав путь через Чэтхем-Виллидж. Рождественские игрушки заполняли витрины на Мейн-стрит, а на узеньких тротуарах, украшенных гирляндами из разноцветных фонариков, толклись люди, покупающие подарки. Заметив нескольких знакомых, Роберт помахал им из окна. Рождественский вертеп на центральной площади был необычайно красив – несомненное нарушение Первой поправки, – и все же он выглядел великолепно, излучая радость, – ведь приближалось Рождество. Только погода, похоже, забыла об этом.
Дождь не шел с того самого дня, когда Грейс произнесла первые слова, дни стояли на редкость теплые. Едва оправившись от угрозы тропических ливней, метеорологические службы получили новый лакомый кусочек. Да, земля превращалась в парник – погода будто взбесилась.
Когда Роберт вошел в дом, Энни находилась в кабинете – звонила на работу. Разносила кого-то из коллег – Роберту показалось, что одного из старших редакторов. Из того, что услышал Роберт, прибираясь на кухне, он заключил, что бедняга согласился напечатать статью об актере, которого Энни терпеть не могла.
– Звезда? – переспросила она, не веря своим ушам. – Звезда? Ну как же! Да этот парень – пустое место. Бездарность.
В другое время Роберт только улыбнулся бы, услышав такой разговор, но агрессивный тон жены уничтожил то благостное состояние, в котором он вернулся домой. Он понимал, как трудно создать классный журнал из заштатного бульварного чтива. Но дело было не только в этом. После несчастного случая Энни моментами впадала в такую ярость, что ему становилось страшно.
– Что? Ты обещал заплатить ему такие деньги? – свирепо кричала она в трубку. – Ты что, выжил из ума? Что он, нагишом будет позировать?
Роберт сварил кофе и накрыл стол для завтрака. Он купил любимые булочки жены.
– Прости, Джон, но я не могу согласиться. Позвони и все отмени… А мне плевать. И пошли мне факс. Хорошо.
Роберт слышал, что жена положила трубку. Ни слов прощания – ничего, теперь так часто бывало. Стук ее каблучков, однако, звучал скорее безрадостно и уныло, чем сердито. Энни вошла в кухню, и он, подняв голову, улыбнулся ей.
– Хочешь есть?
– Нет, поела овсянку.
Роберт постарался, чтобы она не заметила его разочарования. Жена тем временем увидела на столе свои любимые плюшки.
– Прости.
– Неважно. Мне больше достанется. А кофе будешь?
Энни кивнула и, усевшись за стол, глянула без всякого интереса на принесенную мужем свежую газету. Прошло некоторое время, прежде чем разговор возобновился.
– Елку привез? – спросила Энни.
– Спрашиваешь! Не такую роскошную, как в прошлом году, но тоже очень миленькую.
Они снова помолчали. Роберт налил ей и себе кофе и тоже сел за стол. Булочки были просто объедение. В тишине было слышно, как Роберт жует. Энни вздохнула.
– Думаю, нужно все сделать еще сегодня, – проговорила она, отпивая кофе.
– Ты о чем?
– О елке. Нужно сегодня нарядить ее.
Роберт нахмурился.
– А как же Грейс? Почему без нее? Ей это не понравится.
Энни в сердцах отставила чашку.
– Не прикидывайся дураком. Как она будет наряжать елку на одной ноге?
Она встала, со скрипом отодвинув стул, и пошла к двери. Потрясенный Роберт смотрел ей вслед.
– А я думаю, она сможет, – упрямо заявил он.
– Нет, не сможет. Как она будет это делать? Прыгать вокруг елки? Да ведь она и на костылях еле держится.
Роберт поморщился.
– Энни, перестань…
– Нет, это ты перестань, – отрезала жена и, отвернувшись, собиралась уже выйти из кухни, но потом вдруг остановилась. – Ты хочешь, чтобы все было как раньше, но это невозможно. Постарайся понять.
Сославшись на работу, она ушла к себе, а у Роберта тупо заныло в груди: он знал, что Энни права. Прежнюю жизнь уже не вернуть.
Грейс считала, что врачи поступили умно, не сказав ей сразу про ногу. Она даже не могла вспомнить, когда именно узнала правду. Да, они здорово преуспели в таких делах – знали, например, до какой кондиции тебя накачать наркотиками, чтобы тебе и больно не было и чтобы в транс не впадала. Грейс подозревала, что с ней что-то не так – еще перед тем, как заговорить или начать двигаться. Это ощущение не проходило, да и сестры больше занимались с той ногой. Постепенно знание само вошло в нее, как и многое другое, что она открыла для себя после того, как ее вытащили из клейкого туннеля.
– Едешь домой?
Грейс подняла глаза. В дверь просунула голову женщина, которая ежедневно приходила, чтобы узнать, что она хочет на обед. Пухленькая и добродушная, она так громко хохотала, что стены сотрясались. Грейс улыбнулась ей и утвердительно кивнула.
– Это хорошо. Но тогда тебе не попробовать мой рождественский обед.
– Оставьте мне чего-нибудь вкусненького. Я послезавтра вернусь. – Голос девочки звучал хрипловато. На отверстии в шее, куда подводили трубочку от аппарата искусственного дыхания, все еще была марлевая повязка. Женщина подмигнула ей:
– Ладно, милочка, договорились.
Женщина ушла, и Грейс взглянула на часы. Она уже полностью оделась и сидела на кровати, дожидаясь родителей – те должны были появиться через двадцать минут. В эту палату ее перевели через неделю после выхода из комы, когда отпала необходимость в аппарате искусственного дыхания, и теперь она могла говорить, а не просто шевелить губами. Палата была крошечная; бледно-зеленый цвет, в которые обычно – непонятно по какой причине – красят стены больниц, навевал жуткую тоску; вид из окна тоже был унылым – внизу размещалась автомобильная стоянка. Но зато в комнате стоял телевизор, а многочисленные подарки, цветы и открытки тоже поднимали настроение.
Грейс посмотрела на свою ногу – медсестра аккуратно подколола штанину ее серых брючек. Раньше она слышала, что, когда отрезают ногу или руку, человек еще долго чувствует ее. Теперь она в этом убедилась. Несуществующая нога отчаянно чесалась по ночам, доводя ее до безумия. Удивительно, но когда Грейс смотрела на эту странного вида культю, с которой ей теперь суждено жить, ей казалось, что та не имеет к ней никакого отношения. Словно этот обрубок принадлежал кому-то другому.
У тумбочки стояли прислоненные к стене костыли, а на них глазел с фотографии Пилигрим. Снимок коня – чуть ли не первое, что увидела девочка, придя в себя. Отец, проследив направление ее взгляда, сказал, что с Пилигримом все хорошо. Ей было приятно это услышать.
