Забавно, но Эдам, владелец этого большого дома с богатейшим содержимым и прилегающей землей, во второй раз приехал в Нунз с жалкими пятью фунтами в кармане. Это были все его деньги. Вместо Греции они приехали в Уайвис-холл, так как Эдам был без денег, а Мери — почти без денег; так как в тот первый раз поместье поразило их своей красотой, умиротворенностью и уединенностью, и они не видели в Греции никаких преимуществ. Они планировали прожить неделю. Руфус предложил Эдаму продать что-нибудь из мебели, фарфора или серебра. В этих деревушках антикварных магазинов или лавок старьевщиков всегда было больше, чем жилых домов. Он насчитал шесть в окрестностях того паба, где они сидели. Они обсудили эту тему, когда ехали в «Юхалазавре».
Эдам обладал потрясающей способностью давать имена вещам, комнатам в доме, самому дому, или названия идее как таковой, понятию, — Отсемондо. «Юхалазавр» было не просто анаграммой от «развалюхи», это название точно отражало, как старая машина, фыркая, словно древний ящер, и жадно поглощая бензин, трюхает по сельским дорогам.
— На этом ни до какой Греции не доедешь, — сказала Мери. — Он сломается и испустит дух где-нибудь во Франции. Я вас предупредила.
Ее отец был пожизненным пэром и имел какую-то контору под эгидой лейбористского правительства. Очевидно, именно в закрытом пансионе у нее выработался такой голос — неестественный, резкий, визгливый. Ей все не нравилось. Машина неправильная. Руфус одет неправильно, или нелепо, или еще как-то не так, слишком много курит, слишком любит вино и вообще ведет неправильный образ жизни. Она набросилась на Эдама за его позорное решение продать то, что она называла фамильным серебром. Какой ужас! Это же осквернение! Он должен почитать все те красивые вещи, которые доверил ему двоюродный дедушка.
— Он не вернется, — сказал Эдам, — и не проверит, как я исполняю свой долг.
— Он перевернется в могиле.
— Нет, лишь слегка шелохнется его пепел.
Он сказал ей, что прах двоюродного дедушки Хилберта хранится в фарфоровой, в форме урны, банке для леденцов «Краун Дерби»,[36] стоящей на каминной полке в гостиной. Возможно, Мери поверила ему, так как Руфус однажды застиг девушку, когда она подняла крышку банки и разглядывала золу, которую Эдам собрал на кострище, где жег мусор мужчина с носовым платком на голове. Мери обладала сложным характером, но одновременно была очень привлекательна, красивее Руфус не встречал. Ему льстило, что его видят в ее компании. Он всегда был немножечко таким: ему нравилось, когда его, такого правильного, такого преуспевающего, такого рвущегося вперед, сопровождает самая красивая девушка. Мери была эффектной и этим привлекала к себе внимание, а сознание собственной красоты делало ее капризной и трудной в общении, так как она требовала лучшего. Все это полагалось ей по праву, потому что она походила на молодую Элизабет Тейлор темно-каштановыми, до пояса, вьющимися волосами, огромными темно-синими глазами, бархатистой нежной кожей и потрясающей фигурой.
Было двадцатое июня, когда они вернулись. Все окна «Юхалазавра» были открыты. Стояла идеальная летняя погода, такая же, как на юге Европы, когда просыпаешься по утрам и видишь яркое солнце и безоблачное небо. Они уже настолько привыкли к ней, что, как сказал Эдам, были бы шокированы, если бы похолодало или пошел дождь.
— Так вот и подумаешь: а не очень-то много плюсов в том, чтобы ехать в Грецию, — сказал он. — То есть это, возможно, лучшее лето за все времена, а мы его пропустим. В Греции же всегда так.
Они привезли с собой еды, причем достаточно много. Эдам сказал, что первым делом нужно запустить холодильник старика Хилберта. Естественно, это был его собственный холодильник, но он еще не избавился от привычки говорить так, будто, как намекнула Мери, двоюродный дедушка может вернуться.
Должно быть, думал тогда Руфус, для него было странно знать, что все эти вещи принадлежат ему, и при этом не понимать, что это за вещи и каково их место. Этими вещами владели предыдущие поколения, те самые старики, которых Эдам, пока Руфус не высмеял его, по небрежности называл взрослыми. Простыни, одеяла, ножи, вилки, кастрюли, сковородки и другие сложные приспособления, необходимые для жизни, — все это, если бы кто-нибудь задался такой целью, пришлось бы собирать долгое время. За Эдама это собрали другие, и теперь он имел все. Они нашли простыни в большом стенном шкафу, льняные, с вышитой монограммой ЛВС. Те были чуть влажными, поэтому Мери развесила их на террасе, чтобы высушить. Там же, на террасе, они поели и выпили одну из купленных бутылок вина.
Молодые люди привезли с собой в Уайвис-холл дикое количество выпивки, причем не только вина. Но в тот первый день смогли осилить только две бутылки розового анжуйского. Потом они ходили по дому, прикидывая, что можно продать, и просто оценивая наследство, полученное Эдамом. Руфуса потрясло количество барахла в доме, всяких пустяков и безделушек и прочего хлама, вроде ваз, канделябров, пепельниц, стекла и бронзы, собранных Хилбертом Верн-Смитом и его женой за долгие годы. Мери же всем этим восторгалась и говорила, что они поступают неправильно, что это осквернение. Но Эдам вполне обоснованно возражал, что теперь все это — его, разве она не понимает? И он может поступить со всем этим так же, как со шлепанцами и сдачей с пяти фунтов, оставшейся у него в кармане после покупки розового. На это Мери сказала, что у нее такое чувство, будто Хилберт здесь и смотрит, как они роются в сундуках, ящиках и шкафах; она ощущает его присутствие у себя за спиной, как будто он заглядывает через плечо.
Стемнело, наступила ночь. В Уайвис-холле, в лесах, у реки, вдоль дороги на милю и в ближайших окрестностях воцарилась тишина. Небо было чистым, темно-синим, как драгоценный камень, в глади озера отражались звезды. В дом налетела мошкара, потому что они оставили двери и окна открытыми, когда включили свет. Мери завизжала, когда мимо нее пронеслась летучая мышь. Мыши, сказала она, запутываются в волосах; так случилось с одной ее родственницей, и мышь укусила ее в голову. Визг Мери прозвучал оглушительно громко в ночной тишине. Он разнесся по поместью и вернулся обратно, эхом отдавшись от лесов, стен и воды. Руфус, истинный горожанин, редко бывавший в деревне, приготовился к тому, что к ним сбегутся встревоженные соседи или пронзительно и жалобно зазвонит отключенный телефон. Естественно, ничего не случилось. Можно было орать во всю глотку, летучие мыши могли искусать Мери до смерти — никто не пришел бы.
В том-то и была проблема, это-то и дало толчок событиям. Если бы Уайвис-холл не был так изолирован, так безмолвен…
* * *
Со времен «Юхалазавра» Руфус прошел долгий путь, и машина, на которой он дважды в неделю по утрам ездил в больницу, была «Мерседесом», причем довольно новым, купленным год назад. В сервисе, где он заправлялся, ему предложили бокал хереса, потому что он покупал более тридцати литров. Он отказался. У него на заднем сиденье уже позвякивало два таких же. Однако сам вид бокала снова вернул его в прошлое — то самое прошлое, от которого, как ему казалось, он освободился, но которое врывалось в настоящее отдельными фрагментами и длинными сценами, вызванное самыми разными ассоциациями. Он же сидел в запертом кабинете и разговаривал, врач и пациент в одном лице, говорил и говорил. Возвращался к своей эмоциональной травме и вновь переживал ее. Хотя можно было не заморачиваться, потому что все это здесь, и будет здесь всегда, если только однажды не придумают, как скальпелем вырезать память из мозга.
Два бокала для хереса звякнули на заднем сиденье, когда Руфус слишком резко вошел в левый поворот. Дюжину «уотерфордских» бокалов для хереса старика Хилберта — вот что они решили продать в ту ночь (или на следующее утро), прежде чем разойтись спать. Эдам сказал, что никто из них не пьет херес и что он не знает никого младше пятидесяти, кто пьет. Они закончили обход дома в столовой, у горки, полной стекла. В шкафу они нашли полбутылки виски и остатки коньяка в бутылке «Курвуазье». Все испытывали небывалый восторг и веселье, сидя за большим овальным столом красного дерева и потягивая виски в два часа ночи. Светила луна, заливая озеро зеленоватым радужным светом, таким ярким, что даже исчезли звезды. Из-за мошкары им пришлось закрыть окно. Ребята выключили свет, погасили фальшивые свечи в бронзовой люстре, и зеленоватое сияние луны накрыло их невесомым покрывалом. Эдам выставил дюжину бокалов с меандром по краю в центр ярко освещенного луной пятна и сказал, что завтра положит их в коробку и попытается продать в Садбери одному дядьке, у которого антикварная лавка на Гейнсборо-стрит, они проходили мимо нее.
На том этапе их характеризовало, в общем-то, целомудрие, думал Руфус. С одной стороны, они просто проводили время, на несколько дней выехали за город, чтобы пожить в доме приятеля. А с другой — чувствовали себя (как выразилась Мери) взломщиками, которые шныряют по дому, ищут сокровища и при этом ждут, что истинный хозяин вот-вот вернется и застигнет их врасплох.
