добраться до своей хижины.
21
После тридцати шести часов сна и восстановления Макинтайр попробовал отправить меня по делам в деревню. О бурном развитии речь не шла, но за девять месяцев моего отсутствия Лонгйир изменился и теперь, с определенным самолюбием, мог называться городком, а не лагерем. Однако по причинам, в которые я не хотел углубляться, а Макинтайр не заставлял меня озвучивать, я предпочел остаться в хижине, и мои письма в Стокгольм Чарльз отправил сам.
У моего затворничества имелась практическая сторона. Я привык к странной, порой откровенно враждебной компании Калле, Тапио и Сигурда. Они были знакомы с топографическими изысками моего лица, наверное, у них оно больше не вызывало тошнотворное любопытство. Для Калле оно так и осталось предметом насмешек, но я привык и к этому. Любого другого человека, еще чувствительного к внешним ужасам, мое лицо напрягало бы, отвлекало бы при каждом взгляде, при каждой фразе. Будто у меня моржовая голова выросла. Если честно, порой я чувствовал себя именно так. Мне хотелось сообщить что-то безобидное или просто остаться незамеченным, но возникала проблема моих выпученных глаз, жестких усов, сверкающих клыков. К которой части меня обращался бы мой собеседник? Как выглядеть заинтересованным, но при этом не таращиться? Как отвести взгляд в сторону?
Поэтому я сидел взаперти, равно как и Макинтайр. Тапио отсутствовал. Он отказался от гостеприимства Макинтайра, сославшись на срочное дело, и с тех пор не появлялся. Выяснилось, что Тапио и Макинтайр дружили много лет, – это я узнал лишь по возвращении в Лонгйир, а до этого выпытать у Тапио не удосужился. Наш отпуск неожиданно растянулся на пять восстановительных недель, поэтому я не беспокоился о местонахождении Тапио и не пытался напомнить ему о сроке возвращения в Кэмп-Мортон.
Поздним вечером в мае, когда солнце так и светило, а день клонился к тому, что ночью можно было назвать лишь с большой натяжкой, мы с Макинтайром сидели и обсуждали музыку и войну.
– Вы не боитесь за свою семью? – спросил я. – У вас ведь наверняка родные и близкие сражаются в окопах в Европе.
– Я боюсь за человечество, – отозвался Макинтайр, подумал пару секунд, затем откашлялся, видимо, желая сменить тему, но не в силах это сделать. – Есть отвратительная, полная легендарных сюжетов история того, как шотландцы воевали в той или иной войне за британцев. Шотландцы, знаешь ли, лучшие воины на свете. Для врагов зрелище наверняка было жутким: полчище шотландцев надвигалось на них, сверкая клейморами. Стон и крики их волынок – аки боевой клич болотного чудовища. Сейчас, разумеется, у всех стальные шлемы и ружья. И да, ценой каких потерь! Сколько раз Шотландия опустошала для агрессора свои деревни и города без надежды наполнить их снова? Видишь, я впадаю в унылую элегию. Для моего народа это характерно. Нет, дорогой Свен, большинство тех, кого я считаю родней, старше семидесяти пяти. Или чуть младше. Рассказывал ли я тебе о великом скрипичном мастере, своем знакомом из Тромсё?
Тут в дверь постучали негромко, но настойчиво. Что встревоженный голос сказал на норвежском, я не понял, но уловил лишь имя, Тапио. Макинтайр крикнул, что сейчас подойдет, и стал натягивать тяжелые шерстяные вещи.
– В чем дело? – спросил я. – Тапио в порядке?
– Он всегда в порядке, – ответил Макинтайр. – Жди здесь и следи, чтобы огонь в камине горел как следует. Я буквально на минутку.
Минут через двадцать я начал беспокоиться. Выглянув за дверь, я не увидел и не услышал ничего примечательного, поэтому сел у окна и начал соскребать лед ногтем, правда, без особого успеха. Я уже подумал, что пора подавить негодование и отправиться на поиски, когда неподалеку раздались голоса и шум, словно что-то тащили волоком. Открыв дверь, я увидел, как Макинтайр с другим мужчиной поддерживают мертвое тело. Вдруг труп дернулся, издал какой-то булькающий стон, потом изрыгнул на неразборчивом финском нечто одновременно невнятное и навязчивое. Тапио.
С неприкрытым отвращением помощник Макинтайра бросил свою половину ноши. Макинтайр сгорбился от тяжести, и я в одних гетрах бросился на помощь. Другой мужчина принялся на норвежском бранить Макинтайра и, предположительно, Тапио, разразившись чередой идиоматических ругательств, которые я едва разбирал. Поведение Макинтайра, обычно непоколебимо доброжелательное, превратилось в нечто, до сих пор мне невиданное. Он крепко стиснул зубы, прищурился и, не раскрывая рта, разразился собственной чередой норвежских ругательств. Видимо, головомойку он задал с особой силой и гневом, потому что норвежец умоляюще закрыл лицо обеими руками, опустив голову, поочередно извинился перед Макинтайром и Тапио и, бормоча, убрался восвояси.
Мы вместе перенесли безвольное тело Тапио через порог. Пары алкоголя, которые он источал, в маленькой натопленной хижине действовали одуряюще. Прежде в таком состоянии я его не видел. Это было ужасно, как будто мальчик вдруг понял, что его отец не без греха.
– Может, на диван его положим? – предложил я.
– Нет, – возразил Чарльз, от чьего лица, до сих пор малинового, мне было не по себе. – Его, вероятно, стошнит. Мы устроим ему постель на полу.
С ощутимым трудом мы сняли с Тапио пальто, сапоги и обернули его в одеяла. Он уже заливисто храпел.
– Боюсь, я опьянею, если засну рядом с ним, – пошутил я, стараясь развеять наползающее уныние.
Макинтайр меня проигнорировал, занимаясь то тем, то этим, и в итоге направился к дивану с двумя стаканами виски. Он пригласил меня сесть рядом, протянул мне один стакан, зажег трубку и задумчиво уставился в пустоту.
– Господи, какое счастье, что этот парень не убился! – наконец проговорил он.
Когда я спросил, что случилось, Макинтайр рассказал про ужасную ссору в столовой, хотя что именно ее спровоцировало, представлял с трудом.
– Я знаком с Тапио уже много лет, – проговорил он. – Характер у него непростой, как ты уже наверняка заметил, но в таком состоянии я не видел его ни разу. Завтра он проснется, и мы попробуем его расспросить, только давай аккуратно. Его подавленный вид мне совершенно не нравится.
На следующий день Тапио и впрямь проснулся, после такой-то беспокойной ночи, за которую никому из нас выспаться не удалось. Утром он поднялся с пола, сражаясь с силой притяжения, словно раненый зверь, который не желает и не может покориться судьбе, после чего вышел за порог, облил рвотой ледяную канаву и вернулся в хижину. Он сел рядом со мной на диван и на несколько секунд закрыл лицо руками. Не человек, а болезненная удрученность – кожа серая, глаза прищуренные, слезящиеся. Макинтайр наблюдал за ним из-за стола, за которым завтракал.
– Чарльз, я должен молить вас
