в Копенгагене. Такие уж они оба, постоянно обо мне беспокоятся, переживают, что я могу попасть в неприятности.
Хенрик, губы у которого были лиловыми, плоскими и с трещинкой посередине, поцеловал Лили. Резко наклонив голову, он впился ртом в ее рот, потом отстранился, а потом целовал снова и снова, в то время как его рука сперва мяла предплечье Лили, а после скользнула к пояснице.
Больше всего в этом поцелуе Лили поразили колкая щетина усов и жаркая тяжесть мужской руки. Кончик языка Хенрика почему-то был гладким, как будто все выпуклые сосочки ошпарило горячим чаем. Лили хотела воспротивиться, но внезапно обнаружила, что это невозможно, точно ее руке не хватало силы оттолкнуть Хенрика, чьи кудрявые волосы вились вокруг ее шеи, как веревка.
Хенрик потянул ее с кованой скамейки. Лили испугалась, что сейчас он обнимет ее и сквозь ткань платья почувствует странности фигуры – костлявой, безгрудой, с распухшим комком пульсирующей боли, упрятанным между ногами. Но Хенрик за руку потащил ее по боковому коридору ратуши. Он, словно тряпичная кукла, счастливо кивал головой, круглой, с красивым черепом и слегка монгольской формой лба. Видимо, по этой причине Эйнар без смущения взялся за влажные пальцы Хенрика и пошел следом: это же было частью игры в Лили, а любая игра почти ничего не значила. Игры – это вам не искусство или написанная картина, и, уж конечно, они не имеют отношения к действительности. Никогда в жизни – и даже сегодня, когда ладонь Хенрика потела в его ладони, – Эйнар не считал себя испорченным или «не таким». Доктор, к которому он ходил в прошлом году, чтобы выяснить, почему у них с Гретой не получается завести детей, спросил:
– Эйнар, вы когда-нибудь испытывали влечение к кому-либо помимо вашей жены? Допустим, к мужчине?
– Нет, никогда, – ответил он. – Совсем. Ваш намек неуместен.
Далее он рассказал доктору, что у него, между прочим, вызвал опаску чересчур розоволицый мужчина с испуганно бегающими глазками, который слонялся возле общественного туалета в парке Эрстеда[19]. Как можно было подумать, что Эйнар – содомит? Сколь далекое от истины предположение!
Опять же, именно поэтому Эйнар, не выпуская руки Хенрика, бежал по дальнему коридору, вдоль которого с полированных потолочных балок свисали датские флаги. Поэтому смело надел горчично-желтые туфли, протянутые ему Гретой в тот апрельский день, когда ей понадобилось написать пару ног. Поэтому добровольно оделся в узкое платье, стеснявшее движения: Эйнар играл в игру. Он это знал. И Грета знала. Но о себе самом он не знал ничего, совершенно ничего.
Снаружи, на Ратушной площади, прогремел трамвай, печально и дружелюбно звякнув колокольчиком. На краю фонтана сидели трое норвежцев, веселых и пьяных.
– В какую сторону? – спросил Хенрик.
На площади, на открытом plads[20], где от соседнего торгового лотка пахло кофе и печеньем с пряностями, Хенрик как будто бы стал меньше ростом. Под ложечкой у Эйнара, в самой сокровенной глубине, тлел жар, и все, что ему оставалось, – это глядеть на фонтан, бронзовых викингов-трубадуров и островерхие крыши зданий, окружавших площадь.
– Так куда идти? – переспросил Хенрик. Он посмотрел на небо, и его ноздри затрепетали.
И вдруг у Эйнара – у Лили – появилась идея. Как бы странно это ни звучало, но ей захотелось полетать над Ратушной площадью. Эйнар наблюдал, как Лили с решительным выражением лица шепнула Хенрику:
– Идем.
Он услыхал ее мысли: Грета не узнает. О чем? Этого Эйнару понять не удалось. Когда Эйнар, временно уступивший свое тело, вознамерился спросить Лили, что она имеет в виду, когда он, парящий в вышине, точно призрак, собрался склониться над ней и задать свой вопрос – пускай и не совсем так, как путник на развилке спрашивает себя, какую дорогу выбрать, но почти так – О чем же Грета не узнает? – именно в это мгновение Лили, чьи предплечья горели, чьи пальцы стискивали шифоновую ткань платья, а мозг – ее половинка ореха – испускал электрические импульсы мыслей, почувствовала, как что-то теплое потекло по ложбинке от носа к губам.
– Боже, у тебя кровь! – воскликнул Хенрик.
Она поднесла руку к носу. Густая струйка крови побежала по губам, закапала вниз. В ноздрях Лили звенела музыка из ратуши. С каждой каплей она чувствовала себя все более чистой – опустошенной, но и очистившейся.
– Что случилось? – спрашивал Хенрик. – В чем причина? – кричал он, и, словно в благодарность за его неравнодушие, кровь текла сильнее. – Я приведу помощь!
Прежде чем Лили успела его остановить, он помчался через всю площадь к каким-то людям, садившимся в автомобиль. Хенрик собирался похлопать по плечу женщину, которая придерживала для них открытую дверцу, – Лили видела, как медленно развернулись его пальцы. Потом до нее дошло.
Она попыталась крикнуть «Нет!», но утратила дар речи. Ладонь Хенрика хлопала по крепкой, обтянутой черной материей спине Греты – та вышла на улицу, чтобы посадить Хелену в служебную машину Королевской Гренландской торговой компании.
Грета его как будто не заметила; она видела только Лили и яркие капли крови на Ратушной площади. Лицо Греты окаменело, и до Лили донесся ее шепот:
– Ох, нет. Господи боже, нет.
В следующий миг Грета уже прижимала свой голубой шарф, тот самый, что Лили иногда надевала тайком, к ее носу. Лили рухнула в ее объятья, слыша ее тихое, словно баюкающее:
– Лили, как ты? Лили, умоляю, скажи, что с тобой все в порядке. – А потом: – Он тебя ударил?
Лили покачала головой.
– Как это произошло? – допытывалась
