И не только кухня. Весь особняк был крайне запущен, почти заброшен, и, честно говоря, Тора слабо представляла, с чего начать. Получится ли у нее? Получится. Она ведь хочет остаться в этом доме.
Не подкидышем, пригретым из милосердия.
Не редкостью, которую берегут по привычке.
Но кем-то, кто имеет такое же право жить, как и прочие.
– Все, найденыш, беги отдыхай, – велел райгрэ.
Торхилд следовало бы испытать радость: он поклялся рудой, что не обидит. Но почему-то безотчетный страх не исчез, а Макэйо утверждал, что следует верить собственным страхам.
В отведенной ей комнате остро пахло перцем и лимоном, а на туалетном столике, изрядно запыленном – слуги, видимо, совсем не боялись райгрэ, – стояла склянка из синего стекла.
А под ней записка.
«Сдохни, потаскуха».
Оден лежал на спине, раскинув руки, и наслаждался коротким полуденным отдыхом. Нельзя сказать, чтобы он устал, – усталость навалится к вечеру и резко, накроет тяжелой душной волной, которой только и можно, что покориться, – лечь и лежать.
Эйо опять станет волноваться. Она ничего не говорит, но запах меняется, прорезаются в нем тонкие полынные ноты… и еще, пожалуй, имбирь. Она разложит костер и поставит на огонь котелок с бугристыми стенками в окалине. Изнутри котелок покрыт мелкими царапинами, в которых порой остаются песчинки.
Пальцы Одена учатся видеть.
У Эйо волосы альвов, мягкие и без подшерстка. А кожа шершавая, обветренная на щеках. На запястьях же иная, гладкая и с отчетливым оттенком меда. На пальцах – заусеницы. И ногти обрезаны криво.
Его собственные ногти начали отрастать, и руки чешутся. Впрочем, как и все тело, за исключением, пожалуй, спины. Решетка на ней не заживает.
– Я не понимаю. – Эйо каждый вечер мрачнеет. Она обрабатывает раны осторожно, травяными отварами, которые с каждым днем становятся все более сложными, – Оден учится улавливать оттенки запахов, – и собственной силой. Ее плетения немного неуклюжи, лишены той врожденной грации, которая сопровождает арканы истинных альвов, но помогают.
Странно. На него не должна бы воздействовать сила детей лозы.
Или работает правило, что подобное лечится подобным?
Оден даже сожалел, что прежде не давал себе труда вникать в подобные вещи, лишними ему казались.
– Я все делаю правильно. – Эйо вздыхала. – Наверное, правильно.
Тело отзывается на ласку, спеша затянуть язвы и гнойники. Его раны не опасны, но их слишком много для одной маленькой Эйо.
– Тогда почему они не заживают?
Потому что королева Мэб не желает расставаться с Оденом. Если раны заживут, то она потеряет ориентир и не сможет являться во снах.
Раз за разом.
Ночь за ночью.
Он слышит шелест ее платья, такого роскошного, но разве будет королева беречь вещи? И к подолу липнет грязь. А подвальные крысы спешат спрятаться в тень, не желая привлечь ее внимание.
Единственный источник света – корона Лоз и Терний.
И мертвые зеленые глаза.
– Здравствуй, дорогой. Соскучился? – Она наклоняется к самому лицу, губами касается губ. Мэб дышит туманом, ядовитым, болотным, оставляющим на коже ожоги.
– Совсем ослабел…
Оден хотел бы ответить, но не может произнести ни слова.
– Ты умираешь. Ты ведь знаешь, что осталось не так долго… Сколько? Месяц? Два? Или меньше? Вдруг уже завтра? Или, наоборот, протянешь дольше… год или даже десять? – Ее ладонь ложится на грудь, выдавливая остатки тепла и воздуха из легких. – Ты упрямый. Борешься. Но тем интересней, правда? Нам ведь было с тобой интересно?
Зачем она возвращается? Пусть бы ушла. Эйо сказала, что альвы убрались за море, и она точно не осталась бы одна. Оден знает страшную тайну королевы Мэб – она ненавидит одиночество.
– Как и ты.
– У… у меня есть невеста…
– Эта смешная девочка, которая тебя жалеет? Как надолго ее хватит, Оден? Когда ей надоест с тобой возиться? Или не надоест, и тогда однажды собственные ее силы иссякнут и она умрет.
– Нет.
– Да. – В глазах королевы впервые мелькает что-то, отдаленно похожее на чувства. Тень печали? – Все умирают. Когда-нибудь. Но ты не будешь спешить, верно, Оден? Ты меня не разочаруешь?
– …есть невеста…
– Конечно, имеется еще один вариант… источник тебе бы помог. Ты ведь достаточно долго жил на границе, чтобы слышать об этом?
– Нет.
– Слышал… и если представится возможность, ты же не откажешься?
Нельзя ей отвечать. Королева Мэб прощает молчание.
– Эта девочка, она ведь похожа на меня, правда? Ах да, ты не видишь. Но когда-нибудь зрение вернется. И что ты тогда будешь делать?
Ложь. Мэб сама мертва. Давно.
Эйо – радость.
– Запомни, Оден, я живу в каждом из моих подданных. Так скажи, ты сумеешь принять ее?
– …во всем мире не отыскать девушки прекраснее ее… Ее волосы светлы, мягки и душисты…
Заклинание помогает вырваться из сна, и Эйо обнимает, успокаивает, заставляя лечь, шепчет, что к любому кошмару можно привыкнуть. И вообще кошмары – это ненастоящее.
В реальности он ведь жив.
И разве это не замечательно?
Наверное. Утром, когда сил прибывает и дорога не кажется утомительной. Напротив, мир с каждым днем становится ярче, сложнее, хотя Оден и оставался слеп. Но зато он способен смотреть на солнце сквозь сомкнутые веки и видеть далекие пятна золота. Лежать, чувствовать под собой неровности земли, сухие травяные кочки. И стебли, царапающие плечо. Свет и тени, кружево листвы, отпечатанное на коже солнцем. Прикосновение ветра. Скрип надкрыльев жука, что запутался в волосах.
– Тебе плохо? – Эйо кладет ладошку на лоб.
– Мне хорошо.
– Нельзя столько на солнце валяться. – И падает рядом на расстоянии вытянутой руки. Она близко и в то же время далеко. – Ожоги я тебе лечить не буду.
Будет. Только до ожогов доводить нельзя, она и так каждый вечер себя досуха вычерпывает. А еще ночью нормально выспаться не получается.
Когда-нибудь ей надоест.
Или нет.
Источник действительно помог бы. У Эйо не хватает сил.
Но источника нет. И слушать королеву, пусть и обитающую сугубо в кошмарах, не следует.
– Я уже тысячу лет так не валялась.
Рядом журчит вода. Чуть левее протянулась дорога, почти заросшая, но все еще пахнущая пылью.
– Раньше вот… – Замолчала.
Она упорно отказывалась говорить о войне, уходя от осторожных вопросов, скрываясь за собственными щитами. И Оден не имеет права их трогать.
Дотянувшись до ее руки, Оден провел от запястья к локтю. Под пальцами вилась нить вены.
Он подарит Эйо дом.
На землях Золотого рода стоят сотни домов, и среди них наверняка отыщется тот, который подойдет для маленькой альвы.
Она переворачивается на живот и тем самым оказывается ближе, настолько близко, что Оден не выдерживает. Ее легко поймать, потому что этот запах – серебра, вереска и меда – ни с каким другим не спутаешь.
– Отпусти! – Эйо не вырывается. – Ты ж себе больно делаешь, собака бестолковая.
– Разозлить пытаешься?
Ему просто нравится, что она рядом. Эйо – значит радость.
Зачем мир, в котором нет места радости?
Где-то на границе сознания слышен звонкий, медный смех Туманной Королевы.
Глава 11
Грозовые птицы
Пятнадцать дней дороги.
Мелочь по сравнению с тем, что было, но почему-то мне кажется, что эти дни изменили меня сильнее, чем предшествовавшие им семь месяцев.
Что я помню?
Лабиринты городских крыш, отражение городских же подвалов. Затянувшаяся игра в прятки, где каждая тень виделась мне ловцом. Сон урывками. Снова голод, от которого я почти отвыкла. Страх, что подгонял куда надежней хлыста. И голос разума, призывавший сидеть на месте.
Меня тянуло к городским стенам, за которыми виделась свобода, но в то же время я понимала, что именно там и будут ловить.
И заставляла себя ждать: пусть те, кто вышел на охоту, устанут первыми.
Тем более что осень на пороге. Дожди.
Кому охота мокнуть?
Город я в конце концов покинула и даже не знаю, существовала ли та придуманная мной опасность на самом деле либо же являлась сугубо плодом моего воображения. Как бы там ни было, но свобода оказалась мокрой.
Той осенью небо устало от войны и лило, лило воду, пытаясь землю утопить. Помню серую пелену и лес, почти уснувший, недовольный моими попытками его разбудить. Дороги, заполненные беженцами: псы рядом, спасайтесь кто может. А кто не может… на обочинах всегда есть канавы.
И я научилась избегать дорог.
Все спешили к морю, словно надеялись, что в легендарных Прибрежных Бастионах хватит места и для них тоже. Семьями ехали. На низких, широких телегах умещались все: и старики, и женщины, и дети. Возвышались клетки с птицей, в загонах лежали спутанные свиньи, козы, овцы. Корову, если случалось такое счастье, что корова еще была, привязывали.
Осенью я научилась воровать.
Начала еще в городе, но там было проще: в толпе легко затеряться, а здесь же люди следили за своим добром. Но у меня получалось. Всю зиму я оттачивала мастерство, пробираясь от одной деревеньки к другой. Пожалуй, даже позапрошлая зима, которую я встретила в лагере, далась мне легче. Там я хотя бы не была одна. Нынешняя кружила, испытывала вьюгами, метелями, морозом, которого никогда не случалось в здешних краях. Но, видимо, правы были те, кто говорил, будто эта война разбередила старые раны мира.
