В городе все было по-прежнему: та же опостылевшая квартира, та же комната, та же мать...
— Сынок, — сказала она, робко радуясь, — как же ты вырос, похорошел, я бы тебя не узнала...
И, разумеется, заплакала. Он так и знал.
— Опять! Терпеть этого не могу. Бабьи слезы — одно вранье. Плачешь, а не видишь, что промок до нитки. Дай сухое.
Анфиса заахала, запричитала, собирая ему сухое, а он сидел нахохленный, злой, мечтая: хорошо бы умереть. Однако не умер, даже не заболел.
Пошел в школу. И там все было по-прежнему. Светка казалась чужой, да и некрасивой: маленькое лицо озабочено, морщинка у губ. Она ему улыбнулась — Вадим насупился. Пусть повиляет хвостом. Ждет, чтобы сам подошел. Не дождется.
И вот — прошло уже больше месяца — Светка сама назначила ему свидание.
— Приходи завтра в сквер после уроков, скамейка у памятника жертвам.
Вадим кивнул. Сначала он думал, что не придет, чтобы еще больше ее наказать, но пришел. Она уже была там, сидела понурая, шевеля камешки носком босоножки.
— Ну, чего тебе надо? — спросил Вадим.
Он опять ее любил.
— Приветик, — сказала Светка. — Надо с тобой побеседовать.
Какая-то она была вся опущенная. И волосы не разбросаны по плечам, а сколоты на затылке так, что видны уши.
— Ну, говори скорее, — хрипло сказал Вадим, — а то мне некогда.
Светка заплакала. Опять, черт, эти бабьи слезы! Что мать, что она... Любовь падала, убывала.
— Не реви. Говори толком, в чем дело.
(«Мужчина должен быть свиреп», — сказано в какой-то книжке.)
— Я не могу так сразу. Мне стыдно.
«Наверно, скажет: «Люблю тебя», — думал Вадим, и сердце его опять забилось и любовь прибыла. Эти швырки от любви к нелюбви и обратно были мучительны. Он прямо вспотел. — Скорей, ну, скорей говори: «Люблю тебя»...»
Светка открыла рот, втянула в себя воздух и на этом вдохе сказала:
— Ой, Вадик, кажется, я попалась.
— В каком смысле попалась?
— В обыкновенном, как все попадаются. Ну что я тебе буду объяснять? Как маленький. — Она перестала плакать и сухо глядела на него. — Маленького строишь, — сказала она с ненавистью.
— Ничего не строю, только не понимаю...
— Тогда понимал, — сказала она со страшной враждебностью.
Она была страшна со своими волосами, по-бабьи собранными в пучок, с маленькими сухими глазами. Ни о какой любви речи быть не могло. Что же теперь от него требуется? Жениться, что ли? Невозможно. В десятом классе! И как он матери скажет?
— И что ж теперь делать? — спросил он, избегая ее глаз.
Она молчала.
— Жениться, что ли?
Светка захохотала.
— Жениться! Вы только на него посмотрите — жених с соплей!
— А что же делать?
— Что все, когда попадутся. Я уже сговорилась с одной, сделает дешево. — Она назвала сумму. Вадим обомлел. — Половина у меня есть, надо еще столько же. Я думала, ты...
— Нет у меня, Светка.
— У матери возьми.
— Не даст она. Да и нет у нее.
— Ну, достань где-нибудь. Ты же мужчина.
Вадим тосковал смертельно.
— Ладно. Попробую.
— Смотри, только скорей. Мне не позже пятницы надо. Она требует вперед, а сегодня вторник.
— Говорю, постараюсь. Ну, пока.
— Gо long, — сказала Светка почему-то по-английски и ручкой потрясла по-заграничному, ладонью вперед.
Вадим скрипнул зубами. Целые горы вранья!
Деньги он достал у Ады Ефимовны. Пришлось ей все рассказать — без этого не давала. Ада Ефимовна ужаснулась, но и пришла в восторг:
— Ты ее любил, любил?
— Ну, любил.
— Бедные дети! Но ты мне дай слово, что это в последний раз.
Слово он дал охотно, он и сам был в ужасе от того, во что впутался. В четверг он отнес деньги Светке. В пятницу она в школу не пришла, в субботу тоже. Вадим разрывался тревогой и раскаянием, воображал себе худшее — что Светка умерла или все рассказала матери, и та побежит жаловаться. За субботу и воскресенье он весь изметался, а в понедельник Светка пришла в школу как ни в чем не бывало, даже не бледная и волосы опять по плечам распустила. Все врала. Вадим дал себе слово не любить никогда.
Десятый класс прошел быстро, по урокам как по кочкам — и вот уже Вадим окончил школу и принес домой аттестат. Аттестат так себе, ни плохой, ни хороший — с троечками. Анфиса Максимовна прочитала его и заплакала:
— Что ж теперь делать? Куда ты сунешься с таким аттестатом? Моя мечта, чтобы ты учился... Домечталась...
У других ребят дома праздник: все-таки окончили, хотя бы и с тройками. У него одного слезы. Слез этих Вадим прямо-таки видеть не мог.
— А я и не хочу в вуз. Больно нужно — за гроши инженером вкалывать! Пойду работать, и все.
Анфиса Максимовна зарыдала в полный голос. У нее даже началась истерика, как в дореволюционной литературе. Вадим плюнул и ушел на кухню.
У плиты хозяйничала Ада Ефимовна в микропередничке, мастерила какой-то соус. Готовить она вообще не умела, но время от времени затевала что-нибудь необыкновенное. Соус булькал в судочке.
— Что это у вас? — мрачно спросил Вадим.
— Соус прентаньер с белым вином. Старинный рецепт. Должно быть нечто изумительное, если не подгорит.
Вадим выразил на лице глубочайшее презрение ко всему дореволюционному, в том числе и к соусу прентаньер. Ада Ефимовна засмеялась:
— А ты отчего такой мрачный? Что случилось?
— Школу кончил.
Ада Ефимовна всплеснула руками:
— Ах, что ты говоришь? Поздравляю, поздравляю!
Соус немедленно убежал.
— Так я и знала, — спокойно сказала Ада Ефимовна. — Домашнее хозяйство не для меня. Я создана для высшей нервной деятельности. На чем мы остановились? Да, я тебя поздравляю. Целый большой этап твоей жизни кончился, начался новый.
— Ну их на фиг, эти этапы, — сказал Вадим.
— Господи, как ты циничен! Неужели вся молодежь такая?
— Еще хуже.
— Не верю, не верю.
В кухню донесся рыдающий голос Анфисы Максимовны.
— Что это? — удивилась Ада.
— Празднует мой большой этап. Радуется успехам сына.
— А что, плохие успехи?
— Хреновые.
— Опять цинизм?
— Извиняюсь. Я хотел сказать: средние. По успеваемости я на двадцатом месте, а в классе тридцать человек.
— Так это же хорошо — на двадцатом месте! С конца или с начала?
— К сожалению, с начала.
— Все равно хорошо.
— А она думает, что плохо. Говорит: всю жизнь мечтала дать сыну высшее образование.
— Мечта есть мечта, — сказала Ада Ефимовна неизвестно в каком смысле.
Вечером пришла Ольга Ивановна, принесла подарок — готовальню. Вадим сухо поблагодарил.
— Спасибо, но теперь не те времена. Тушью никто не работает, только в карандаше.
На выпускной вечер Вадим не пошел. Надо было вносить деньги, а он у матери брать не хотел. Да и не надо ему никаких вечеров. Пролежал, прокурил дома. Мать теперь против курения возражать не смела, только открывала форточки.
Потом начались опять разговоры о вузе, об образовании — сплошная нуда. Вадим сдался, не выдержал характера. Он подал-таки бумаги в один из институтов, где конкурс поменьше, и стал готовиться к приемным экзаменам.
Лето было жаркое, тягучее, с необлегчающими грозами. Вадим готовился к экзаменам и злился. Кто это придумал такое хамство, чтобы из одних экзаменов — в другие? Кончал школу — экзаменовался, теперь надо поступать — снова экзаменуйся. И, главное, по той же программе! Никакого смысла, кроме мрачного издевательства, в этом порядке не было. Что-нибудь одно: или верить аттестату, или не верить. А так серединка на половинку, аттестат предъявляй и все-таки экзаменуйся...
А главное, никуда ему не хотелось поступать. Хотелось жить как живется, не надрываться, работать понемногу и чтобы жилы из тебя не тянули. Есть же счастливчики, которых никто никуда не тянет: хочешь работать — работай, хочешь учиться — учись. В мыслях Вадима вообще постоянно присутствовали какие-то «счастливчики», какие-то «другие», которым он мрачно завидовал. Не то чтобы он считал их лучше себя, скорее наоборот, а вот их приспособленности, незатейливости завидовал. В вопросе об учебе он уступил матери и за это злился и на нее, и на себя, и на «счастливчиков».
Анфиса Максимовна, с робкой благодарностью встретившая согласие сына учиться дальше, из кожи лезла, чтобы создать для него все условия. Детский сад уезжал на дачу — она не поехала, поступила временно уборщицей на одну ставку, потеряла в зарплате, но разве до этого, когда такое дело решается: вся жизнь, судьба сына? Она ухаживала за ним, как за тяжко больным, ходила на цыпочках: учись, сынок, только учись. Учиться-то он учился, только не очень усердно. Часто отходил от стола, ложился на спину и курил. Она робко за ним следила: опять лег?
— Как бы не заболела головка у тебя от лежанья! Открыть окно?
— Не надо.
— Отчего ты все лежишь?
— Думаю.
— А... Думай, думай.
Экзаменов Анфиса ждала, как Страшного суда. Когда они наступили, каждый день для нее был как год. Она дрожала, надеялась, чуть ли не молилась. А тут еще Капа сбоку вертится:
