– Это сезонное, – сказала Соня. – Как медик тебе говорю. Депрессия по осени – милое дело.
– Ничего похожего, – возразила Слободская. – У меня осень – любимое время. Тут другое… В чем дело – не пойму, а на душе гадостно. Есть такие места, из которых надо валить, чем скорее, тем лучше. У меня такая квартира была. Я как-то по молодости лет решила пожить самостоятельно, ну и сняла халупу в Кузьминках. Так веришь, я там не просто спать не могла, а вообще одна находиться. Все время казалось, кто-то по углам прячется, караулит меня. Понимаю, что бред, а поделать ничего не могу – страшно, и все тут.
История с нехорошей квартирой закончилась самым драматическим образом. Пока Дуся была в институте, хозяин, у которого она снимала халупу, приехал, вышел на балкон и кинулся вниз с пятого этажа. А несколько лет спустя Слободская случайно узнала, что злополучная хрущевка стоит на месте бывшего тюремного кладбища.
– Леруся – это моя тетка – сказала, что из-за этого у дома была плохая аура. Или энергетика? Неважно. Я ни в какие ауры не верю, но что-то гадкое там действительно было. А что – черт его знает.
Тут беседа плавно свернула на разного рода непознанное, и почти до восьми вечера дамы развлекали друг друга рассказами про странные случаи и необъяснимые явления. Так в летнем лагере после отбоя кто-нибудь заводит историю про черную руку или кровавые гольфы, и – понеслось. Они болтали бы еще долго, но стрелка часов неумолимо приближалась к девяти. Соне пора было на дежурство.
* * *
В больнице царили спокойствие и безмятежность. Полина Степановна разносила по палатам чистое белье. Косоглазая Таня-санитар гремела на кухне кастрюлями, наводила чистоту после ужина. Пациенты, готовясь ко сну, шаркали к туалету и обратно. За дверью с табличкой «Посторонним вход воспрещен, только для персонала» шла оживленная дискуссия о том, стоит ли добавлять в рассол для огурцов смородиновый лист. Водитель Федор Иванович сидел на своем диване с «Комсомольской правдой» в руках. «Возвращение кровавого маньяка», – прочла Соня крупный заголовок. Все было мирно, буднично, нестрашно.
Соня и вошла в палату. Сегодня Вольский был один, без девушки. За столом его личный доктор, Борис Николаевич, писал назначения. Дописал, поцеловал Софье Игоревне ручку и откланялся, обдав на прощанье запахом какого-то дорогущего парфюма.
Софья Игоревна прочитала двадцать восемь раз любимую мантру (Богданова, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой, не будь дурой), посмотрела, что там Борис Николаевич назначил на ночь (все то же самое – церезин, кетамин, антибиотики). Привычным движением она выгнала из шприца воздух, откинула простыню (не будь дурой, он не для тебя), положила ладонь Вольскому под локоть (господи, как же трудно быть умной, когда его зеленые глаза так близко)…
– Я без вас скучал, – сердито сказал Вольский.
Он злился на себя, что скучал, злился на нее, что ей плевать, злился на весь свет безо всякого повода.
Соня густо, от шеи, залилась краской. Зачем он так? Ну вот зачем? Лежал бы себе молча. Нет! Решил побыть вежливым! А она потом до утра будет ломать голову, что бы это значило, воображать все самое невообразимое и надеяться непонятно на что.
Он скучал… Надо что-то ответить? Я тоже скучала? Я измучилась? Не знаю, как без тебя жить? Дура! Нечего тут отвечать.
Соня молча накрыла его простыней, встала и, высоко вздернув подбородок, гордо пошла к столу. Точнее, попыталась гордо пойти к столу, но, разумеется, споткнулась о задранный линолеум и растянулась посреди палаты. Вслед за ней с грохотом свалился стул, который ловкая акробатка Богданова, грациозная газель, задела перед тем, как обрушиться на больничный пол.
Соня медленно поднялась, поставила стул на место, села и разревелась. Теперь он знал всю правду. Что Богданова – неуклюжая колодина. Что шагу не может ступить, не грохнувшись на ровном месте. Какой смысл изображать легкокрылого мотылька? Никакого. Соня жалобно хрюкнула и, утирая глаза кулаком, принялась шарить по карманам в поисках платка. Платок все не находился, и от этого стало совсем уж себя жалко. Да что ж за жизнь такая, даже платка у нее нет!
– Софья Игоревна, – послышалось с койки. – Соня! С вами все в порядке?
– Нет, – ответила она зло.
Какая она ему Соня, к чертовой матери? Какое ему дело, все у нее в порядке или нет? Что он лезет? Мало того, что она тут растянулась, как полная дура, посреди палаты и мебель всю своротила, он еще подробности хочет знать, что именно у нее не в порядке!
– Вы… Вы поранились? Вы что, плачете?
В голосе Вольского слышалось крайнее изумление.
– Я поранилась. И плачу! Я порвала халат и колено разбила! – ответила вежливая Софья Игоревна (Соня). – Все? Вы все выяснили? Я могу пойти умыться? Или вы думаете, только мужчины не любят, чтобы их видели в бинтах и с уткой?
Ну вот. Высказалась. После этого оставалось только повеситься на собственном языке.
Соня повернулась и вышла из палаты. Больше всего на свете Вольский жалел сейчас, что не может догнать эту сердитую зареванную девицу в разодранном халате, схватить в охапку.
Заглянул в дверь Федор.
– Аркадий Сергеич, все в порядке у тебя? Чего-то Софья Игоревна гремела тут?
– Стол передвигала, – буркнул Аркадий Сергеевич.
– От же самостоятельная, – покачал головой водитель. – Крикнула бы меня, я б ей все подвинул…
Федор протопал к столу, уселся, полистал книгу, которую Соня читала. Вольский закрыл глаза и принялся считать до тысячи.
«Если досчитаю, а он так и будет сидеть, скажу, чтоб выметался», – подумал он. Но уснул гораздо раньше, чем тысяча закончилась.
Он не слышал, как на цыпочках, по-медвежьи косолапя и охая, ушел Федор, как вернулась Соня… Он был далеко, шел по берегу озера, плюхал по воде босыми ногами, и жаркое июльское солнце пекло ему спину. Потом Вольский снова очутился в больничной палате. За столом никого не было, только Сонина книга сиротливо лежала в пятне жиденького света настольной лампы. Послышался шорох, и неясная, с расплывающимися очертаниями фигура шагнула к его постели из темного угла…
Соня четвертый раз перечитывала одну и ту же страницу пытаясь понять наконец, что же там написано. Почему Вольский сказал, что скучал без нее? Глупости, просто так он сказал. Хотел побыть вежливым для разнообразия. Побыл. Соня вспомнила, как позорно грохнулась на ровном месте, и закрыла лицо ладонями. Боже, какая же она дура!
Отняв руки от лица, она в пятый раз прочла, как «Лиза вжалась в стену, услыхав шорох за окном». И опять не поняла ни слова. Ей мешал Вольский. Ерзал на койке, скрипел пружинами, стонал, бормотал что-то.
Соня подошла, наклонилась над подушкой, и тут вдруг Вольский ухватил ее здоровой рукой за шею, пригнул к себе, прижался мокрой щекой. Часто дыша Соне в ключицу он сжимал ее все крепче и шептал что-то вроде «Слава Богу, слава Богу». Соня от неожиданности будто в столбняк впала. Она закрыла глаза и замерла, затаила дыхание.
Пусть случайно, пусть он принял ее за другую, пусть это всего на минуту, не важно… Через минуту он окончательно проснется и поймет, что сдуру обнимается с медсестрой. Но сейчас это не имело ровно никакого значения. Сейчас вообще ничего на свете значения не имело.
Из блаженного оцепенения ее вывел гулкий бас Федора Ивановича.
– Софья Игоревна, кофейку вам налить? У меня и печенье есть…
Соня вскочила. Рука Вольского соскользнула с ее плеча. Сердце упало и разбилось вдребезги, умерло навсегда.
«Ну вот и все, – подумала Соня, – вот и все».
– Спасибо, Федор Иванович, – сказала она вслух. – Мне сладкого нельзя, я на диете.
Федор скрылся за дверью, а она все стояла у постели Вольского, тупо глядя в пространство.
– Соня, – прошептал он. – Не уходите.
Что это? Проснулся? Узнал ее? И когда проснулся? И что это все значит вообще?
– Я не уйду никуда, не волнуйтесь. Что случилось? У вас боли?
– Нет… Просто приснилось…
Вольский дышал совсем рядом, и от этого Соня плохо соображала. Что он говорит? Ему приснилось? Он что, видит сны? Как все другие люди? Что там, в этих его снах? Котировки акций? Столбцы цифр? Колонны марширующих волооких красоток? Вручение Нобелевской премии мира? Что?
– Приснилось, что тебя нет.
Соня от удивления рот раскрыла. Что это значит? Ему приснилось, что пора менять капельницу, а сестра куда-то запропастилась? Что от окна дует? Что до поильника не дотянуться?
Вольский взял ее за руку, потянул, и Соня послушно опустилась на краешек кровати.
– Тебя нет, – тихо сказал он. – И кто-то стоит над кроватью…
У Сони голова кругом пошла. Ночной Вольский был совершенно не похож на Вольского дневного. Дневной орал, требовал то открыть, то закрыть окно, ругал врачей, которые не могут поставить его на ноги за сутки, отказывался от уколов. Ночной видел тот же гадкий сон, что и Соня, звал ее на ты, прижимался к плечу мокрой щекой, словно она была его женщиной.
