Чхаббан-сахиб молчал. Бисмилла попыталась было что-то сказать, но Ханум остановила ее:
– Погоди, дочка! Не вмешивайся в наш разговор. Ты ведь целыми днями осаждаешь его просьбами. Дай и мне хоть раз попросить.
Чхаббан-сахиб молчал по-прежнему
– Ай, наваб! – не унималась Ханум. – Как говорится: «Лучше щедрого скупой, если быстро даст ответ». Решите же что-нибудь! Молчанием вы вашу рабу не утешите. Не да, так нет – хоть что-нибудь да скажите. Я тогда выброшу из головы пустые мечты.
Но Чхаббан-сахиб и на это не ответил ни слова.
– О аллах! Ответьте же мне, господин! Конечно, кто я такая – просто дрянь уличная, – но и такие люди, как вы, оказывали мне честь. Ради бога, не позорьте меня, старуху, перед девчонками.
На глазах у Чхаббана-сахиба блеснули слезы.
– Ханум-сахиб! – взмолился он. – Дело вовсе не в шали. Вы, должно быть, не знаете, в каком я сейчас положении. Разве Бисмилла вам ничего не сказала? Да и Умрао-джан в тот день тоже была у меня.
– Мне никто ничего не говорил. А что случилось? Какая беда с вами стряслась?
Бисмилла опять хотела было что-то сказать, но Ханум на нее так посмотрела, что она прикусила язык и стала оглядываться по сторонам. А я уже давно сидела как истукан.
– Теперь я больше не в состоянии исполнять ваши просьбы, – сказал Чхаббан-сахиб.
– Ну что ж, раз вы не в состоянии, – проговорила Ханум, – то и я не такая уж надоедливая, чтобы каждый день приставать к вам с просьбами. Просить или не просить – это дело Бисмиллы. А я уж постарела. Что для вас мои просьбы, что для вас я сама? – Она тяжело вздохнула и продолжала:
– Ох, судьба! Вот я и дожила до того, что такие благородные господа отворачиваются от меня из-за какой-то безделицы… Видно, заслужила!
Я видела, что каждое слово Ханум ножом вонзается в самое сердце Чхаббана-сахиба.
– Ханум-сахиб! Вы заслуживаете всего на свете! – воскликнул он. – Но я сказал правду: нынче я дошел до того, что не могу выполнить ничьей просьбы.
И он коротко рассказал о своих злоключениях.
– Так, господин! Значит, вы дошли до того, что не в состоянии выполнить ничтожную просьбу. Зачем же тогда вы жалуете в дом вашей рабы? Или вы не знаете, что танцовщицы любят только деньги? Или не слыхали, как отвечают на вопрос: «Чья жена танцовщица?» Если мы станем жалеть других, то что будем есть сами? Ладно уж, приходите, располагайтесь тут, будьте как дома, я не запрещаю. Только о своей чести думайте сами.
Тут Ханум быстро удалилась.
– И правда, я сделал большую ошибку, – сказал Чхаббан-сахиб. – Но теперь, упаси меня боже, прийти сюда!
Он встал и хотел было уйти, но Бисмилла схватила его за полу кафтана и опять усадила.
– Так что же ты скажешь об этих браслетах? – возобновила она их прерванный разговор.
– Не знаю что сказать, – с раздражением ответил Чхаббан-сахиб.
– Э, да ты, кажется, по-настоящему рассердился! Куда ты уходишь? Оставайся!
– Нет, Бисмилла-джан, пусти меня. Незачем мне больше приходить к тебе. Может быть, господь пошлет мне лучшие дни, тогда видно будет. А сейчас откуда мне ждать добра?
– А я тебя не пущу!
– Хочешь, чтобы мать тебя туфлями отшлепала?
– А верно ведь, сестрица Умрао, – обратилась ко мне Бисмилла, – что это сегодня стряслось с нашей хозяйкой? Давненько она не заглядывала ко мне в комнату, а сегодня пожаловала, да еще целый переполох устроила. Нет, сестрица, пусть матушка гневается или радуется, а я не могу порвать с навабом. Сегодня у него ничего нет, ну и пускай! Что ж мне забыть стыд и совесть? Ведь от этого человека к матушке перешли тысячи рупий. Сегодня судьба от него отвернулась, так неужели и мне отвернуться, словно я какая-нибудь вертихвостка, и выставить его за дверь? Нет, не бывать этому! А если матушка будет меня бранить, то, сестрица Умрао, поверь мне, – тут она схватила Чхаббана-сахиба за руку, – убегу куда глаза глядят. Вот, я высказала все, что у меня на сердце.
Я очень хорошо понимала Бисмиллу и была с ней вполне согласна.
– Ну хорошо, наваб, – продолжала она. – Где ты теперь живешь?
– Не все ли равно где?
– Все-таки, может быть, скажешь?
– Живу в Тахсингандже, у Махдума Бахша. Жаль, не знал я раньше, что Махдум такой преданный человек. По правде сказать, мне перед ним очень стыдно.
– Не тот ли это Махдум Бахш, – не удержалась я, – который служил еще у вашего батюшки и которого вы уволили?
– Тот самый. А ведь я тогда думал, что он мне ни на что не нужен! Зато уж теперь, если только соизволит аллах…
Тут из глаз Чхаббана-сахиба закапали слезы. Он высвободил полу своего кафтана из рук Бисмиллы и вышел из комнаты. Я хотела было сказать ему что-нибудь на прощанье и уже поднялась, но он так быстро сбежал вниз по лестнице, что я и рта открыть не успела. Вид у него в тот миг был очень удрученный. Слова Ханум глубоко ранили его сердце, и он пришел в полное отчаяние. Хоть я и догадывалась, что все речи Ханум были только предисловием к внушению, которое она отложила на будущее, меня не покидала тревога. «Что же это такое? – думала я. – Как бы не пришло ему в голову взять да и отравиться. Вот беда будет!»
Под вечер мы с Бисмиллой отправились в паланкине в Тахсингандж. С большим Трудом удалось нам отыскать дом Махдума Бахша. На зов носильщиков вышла маленькая девочка. От нее мы узнали, что Махдума Бахша нет дома. Спросили про наваба Чхаббана-сахиба. Девочка ответила, что он ушел еще утром и до сих пор не возвращался. Мы. прождали битых два часа, но не дождались ни Чхаббана-сахиба, ни Махдума Бахша. Наконец, отчаявшись их увидеть, вернулись домой.
На следующее утро прибежал Махдум Бахш – искать Чхаббана-сахиба. Оказалось, он не пришел и ночью. Вечером, плача и колотя себя в грудь, явилась старуха, служанка его матери, которая недавно была у Ханум. Она принесла ту же весть: Чхаббан-сахиб бесследно исчез; бегам, его мать, рыдает до изнеможения, а старый наваб очень обеспокоен.
Прошло несколько дней, но никаких следов наваба Чхаббана-сахиба обнаружить не удалось. Только на четвертый или пятый день на одном рынке увидели его перстень, вынесенный на продажу. Продавца отвели к котвалю Али Раза-бегу. Там он сознался, что это кольцо его просил продать сын Имама Бахша, уличного разносчика, того, что ходит с хук-кой и за деньги дает покурить. Мальчишки не нашли, поэтому взяли и привели самого Имама Бахша.
Поначалу он все отрицал, уверяя, что в глаза не видел такого кольца, но, когда котваль хорошенько его припугнул, признался и рассказал следующее:
– Господин! С хуккой я всегда сижу на реке у Железного моста – даю покурить желающим, а у тех, кто приходит купаться, беру на сохранение одежду. Дело было пять дней назад. Под вечер пришел к мосту искупаться один благородный молодой человек, на вид лет двадцати – двадцати двух. Кожа у него была совсем светлая. Очень красивый был юноша. Он разделся и оставил мне на хранение свою одежду, а у меня повязку на бедра взял. Потом вошел в воду. Сперва он у меня на виду плавал, но скоро совсем из глаз скрылся. Все остальные купальщики уже вышли на берег, оделись и разошлись по домам, а тот господин все не появлялся – должно быть, далеко заплыл. Было уже поздно. Я просидел на берегу до темноты, – все ждал, что он вот-вот появится. Наконец решил, что он утонул, и тогда подумал: только скажи я про это кому-нибудь, – запутаюсь, словно в сетях, затаскают меня. Лучше мне помалкивать. Взял я его одежду, принес домой, гляжу: в кармане кольцо лежит! Нашел и другое; на том что-то написано, бог его разберет что Того кольца я еще никому не показывал – боязно было. Я бы и этого не продал, да сынишка, негодник, стащил и понес.
Мирза Али Раза-бег послал его домой с двумя стражниками. Они забрали второе кольцо и одежду. Кольцо оказалось с печаткой. Тогда Мирза Али Раза-бег сообщил о происшествии старому навабу. Одежду и оба кольца отдали родным Чхаббана-сахиба, а Имама Бахша наказали.
Бисмилла, узнав об этом, заохала:
– Ох-ох! Так что же, значит, наваб Чхаббан-сахиб утопился? Скажу прямо, в его смерти моя мать виновата.
– К несчастью, да! – согласилась я. – Мне еще в тот день сердце вещало недоброе. Поэтому я тогда поднялась вместе с ним – хотела его успокоить. Да он успел выбежать на лестницу.
– Смерть уже витала над его головой, – сказала Бисмилла. – Накажи бог старого наваба! Не лиши он племянника прав на наследство, тот не покончил бы с собой.
– Один бог знает, каково теперь его матери, – заметила я.
– Говорят, она, несчастная, с ума сошла.
– Да и не мудрено! Ведь Чхаббан был – моленое дитя. Мало того, что она, бедная, осталась вдовой, а тут еще такое несчастье ей на голову свалилось. По правде сказать, и жизнь ей теперь ни к чему.
– Значит, наваба Чхаббана-сахиба вы записали в утопленники? – прервал я рассказ Умрао-джан. – Так! Но в связи с этим я хотел бы узнать у вас еще кое-что.
– Спрашивайте.
– Чхаббан-сахиб умел плавать или нет?
