Настоящая, действенная оппозиция никогда не бывает многочисленной. Политическая активность общества очень редко становится массовой. По процессу декабристов прошло несколько сот человек, но убеждённых среди них едва ли набралось два десятка; то же и с другими обществами и кружками, и даже политическими партиями России и в XIX, и XX столетиях. Но эти единицы и десятки создавали климат в обществе, повышали общий уровень. Как у Льва Толстого в «Воскресении»: «…Герцен говорил, что, когда декабристов вынули из обращения, понизили общий уровень. Ещё бы не понизили! Потом вынули из обращения самого Герцена и его сверстников». Сегодня из обращения вынута вся оппозиция — и левая, и правая. Она существует, но на обочине общественной жизни, влиять на умонастроение народа возможности не имеет. Митинги запрещены, взять и начать выпускать газету немыслимо — объявят экстремистом, террористом, затаскают по судам, да и какая типография сегодня согласится печатать незарегистрированную в соответствующих учреждениях продукцию?
А большинство и не против, чтобы общий уровень понижался — легче существовать…
Эдуарду Лимонову часто ставят в вину, что он заманивает в свою партию совсем молодых людей, провоцирует их на экстремистские действия. Молодые люди садятся в тюрьму, их судьбы ломаются, а Лимонов живёт неплохо, продолжает губить новых несмышлёнышей… Не думаю, что к нему идут наивные юнцы, которые раскаиваются в том, что совершают. Просто тому же Лимонову, да и другим лидерам нынешней внесистемной оппозиции не на кого опереться, кроме молодёжи. У молодёжи есть желание изменить существующее положение вещей и пока что нет груза, что гнёт к земле людей, доживших до возраста, когда нужно искать хорошо оплачиваемую работу, обрастать удобными вещами, жениться или выходить замуж, размножаться. Молодёжь же… «Каждое поколение разрушает миросозерцание предыдущего поколения, — писал Дмитрий Писарев в 1861 году. — …что можно разбить, то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам; во всяком случае, бей направо и налево, от этого вреда не будет и не может быть». И значительная часть молодёжи сегодня убеждена в том, что «на стороне правительства стоят только негодяи, подкупленные теми деньгами, которые обманом и насилием выжимаются из бедного народа» (Д. Писарев, 1862). Конечно, почти вся эта молодёжь довольно быстро «образумливается» и пополняет собой офисы, конторы, кабинеты, встраивается в предложенную систему существования. Но кто-то продолжает противостоять этой системе.
Последний год у нас в стране в смысле внутренней политической жизни — полнейшие тишь да гладь. Каменная стабильность. Растёт благосостояние активного слоя общества. Неактивные — они и есть неактивные. Во всех смыслах. Это балласт для той модели, которую выбрали для России. Запад, живший по этой модели лет сто пятьдесят назад, этот балласт тогда скидывал — кусок получали активные, работавшие за двоих, за троих. В одной европейской стране совсем, по историческим меркам, недавно для слишком уж тяжёлого балласта придумали программу эвтаназии.
Вообще сегодняшняя Россия лично мне очень напоминает Германию 1935–1938 годов. Все довольны, оппозиция разгромлена, инакомыслящие если и есть, то плотно прикусили язык, да и критиковать им по существу нечего; люди занимаются делом, экономика, говорят, на подъёме, власть крепка, продукты есть, дома строятся, машины красивые на улицах, самосознание граждан выросло: «Страна поднялась с колен!» Намечается даже территориальный прирост… К чему это единство народа и власти привело в Германии, мы знаем. От повторения никто не застрахован. И народу в его симпатиях доверять не стоит… Опять из Толстого — слова революционера Новодворова:
«Массы всегда обожают только власть. <…> Правительство властвует — они обожают его и ненавидят нас; завтра мы будем во власти — они будут обожать нас…»
И здесь заложен приговор оппозиции: когда оппозиция становится властью, у неё тут же находится своя оппозиция. Нет идеального мироустройства, тем более не может быть идеального государства, поэтому оппозиция не исчезнет, сколько её ни искореняй. И рано или поздно, пусть через десятки поколений людей, её составляющих, оппозиция становится позицией. А у неё возникает оппозиция. И так далее. И слава богу. Это и двигает человеческое общество вперёд.
Август 2008 г.
Стихи пишутся для понимания
О стихотворениях Елизаветы Емельяновой
Утверждение, что поэзия — искусство для немногих, что понять поэтическую речь может лишь очень узкий круг (элита), а периодически происходящий бум поэзии всего-навсего мода, было мне всегда противно. У людей всегда была, есть и наверняка будет потребность в «ритмически построенной речи» (одно из словарных определений поэзии), практически все переживали период потребности выражать свои мысли, а чаще чувства, поэтическим языком, у многих эта потребность сохраняется на протяжении всей жизни.
В том, что порой общество отворачивается от современной ему поэзии, по-моему, виноваты сами поэты. Общество жаждет «вбирать сердцем звук отважного, отборного стиха» (Николай Асеев), а ему навязывают словесные игры, всё новые и новые эксперименты, стёб, абракадабру, утверждая, что это-то и есть самое настоящее, но одновременно предупреждая: понять это настоящее могут очень немногие.
Такой период существования поэзии самой в себе, самой для себя (или якобы для элиты) в последний раз длился в России с конца 1980-х до начала 2000-х. Тогда, в конце 1980-х, с одной стороны, двери журналов, издательств открылись для андеграунда и авангарда, с другой стороны, читателям наконец-то во всей полноте открылся Серебряный век, западная поэзия, и в то же время поэзия соцреализма, да и шире — почти вся поэзия советского периода — попала в опалу, стала почвой для пародий, которыми в основном и занимались метаметафористы, концептуалисты, постмодернисты. Серьёзная поэзия в этот период оказалась не в цене, простота и доступность языка считалась дурным тоном. Такой поэзии вообще отказывали в поэтичности.
Но довольно быстро, и в первую очередь в среде литературных критиков (массовый читатель просто отвернулся от современной ему поэзии, хотя классика, томики Ахматовой, Рубцова, Евтушенко переиздавались и раскупались), началось осмысление того, что поэзия движется не туда.
Знаток и почитатель авангардной поэзии Кирилл Анкудинов писал десять лет назад на страницах «Литературной учёбы» (1998, № 2): «Сейчас в моде тайнопись, герметизм, «тексты для посвящённых» <…> Последняя мода чтит бессмыслицу непростую, посверкивающую вспышками неизвестно откуда возникающих смыслов, плавно перетекающую в смысл, который, в свою очередь, даёт начало новой бессмыслице. Современная бессмыслица кокетлива, ей не к лицу быть однозначной. <…> Такой поэзии не нужен читатель, она не сможет общаться с ним, поскольку глуха и нема одновременно. <…> Люди так одиноки, так жаждут понимания. Поэт мучается, пытаясь отыскать единственное сочетание слов, чтобы его поняли правильно. Нам не дано предугадать… Ведь проклятье творчества связано именно с невозможностью быть понятым. И это проклятье оплачено кровью поэтов. По правде говоря, стихи-то пишутся для понимания. Только для понимания».
Но понять то, что писала подавляющая масса поэтов того времени, было действительно невозможно. И вот уже не выдержал Сергей Чупринин, главный редактор журнала «Знамя», где публиковались многие авангардные, «последней моды» поэты (хотя, по-моему, его слова обращены главным образом к любимым с юности, но вдруг ставшим непонятными в своих новых произведениях поэтам): «Есть ли у нас сейчас поэты, не инфицированные неслыханной сложностью, не отворотившиеся от нас, сирых, с гримасой кастового, аристократического превосходства? Есть, конечно. Инна Лиснянская. Татьяна Бек. Тимур Кибиров. Иван Волков — каждый на свой лад продолжит этот список исключений. Понимая, что говорит именно об исключениях, а не о нынешней норме. Имя которой <…> — аутизм» («Знамя», 2004, № 1).
Пиком этой нормы стал выход в конце 2004 года толстенной книги «Девять измерений» — «антологии новейшей русской поэзии». Авангардизм, вымученное экспериментаторство, стёб, поэтический аутизм были представлены во всей их полноте. Десятки и десятки авторов, сотни текстов, статьи, теоретически обосновывающие прелесть такого рода литературы… Казалось, настоящая, понятная, душевная поэзия погибла, окончательно ушла в историю. Но пик оказался и закатом этого периода русской поэзии — уже оформилось новое поколение двадцатилетних, начали возвращаться на страницы периодики, выпускать книги те, кто лет пятнадцать назад ощутил ненужность своей поэзии в то время. Перечислять их имена в данной статье излишне, достаточно полистать литературные журналы и газеты последних трёх — пяти лет, походить на поэтические вечера, которые в избытке проводятся в Москве, да и других российских городах. Настоящая поэзия, поэзия для читателя возрождается. Один из таких примеров — стихи Елизаветы Емельяновой.
