Это было уже привычное заклинание, в которое почти никто не верил: русские, кажется, давно смекнули, что не видать им никакого Владислава, и принимать православие тот не будет. Да и не приедет в Московию. О том, что русского престола жаждет сам король Сигизмунд, говорили теперь почти в открытую. Тверяки угрюмо отмалчивались в ответ на радушные обещания «защитников Московии» и столь же угрюмо отдавали последнее для сбора польских обозов.
С отправкой продовольствия и оружия в Москву пан Ходкевич спешил и еще по одной причине: покуда стояла зима, дороги были легко проходимы, и нагруженные сани быстро продвигались по ним. А ну, как настанет весенняя непогода и бездорожье? Эти проклятые русские как-то ухитряются ездить чуть ли не по болотам, но на то они и дикари… А как тогда быть со снабжением захваченной столицы? Что ни день, гетману докладывали, как безобразничают в Китай-городе и особенно за его пределами лихие воины пана Гонсевского. Сколько ни приказывай, чтобы они не обижали местных, не внушали им ненужной ненависти к новым хозяевам, — все напрасно! Войны вроде нет, а безделье распускает людей. И это еще поляки! А казаки атамана Заруцкого, от которых вообще не знаешь, чего и когда можно ожидать? Вот и думай, что приключится, если вдруг со снедью станет туго?
С середины января, когда началась отправка продовольствия, гетман стал получать и новые тревожные донесения: уже несколько раз какие-то неведомые разбойники нападали на обозы, убивали сопровождавшую их охрану и дочиста грабили, увозя все, что было можно, не исключая саней и лошадей.
И здесь пана Ходкевича более всего бесил страх, с которым его люди рассказывали об этих неведомых и неуловимых разбойниках. По всем приметам, по описанию оружия, по привозимым в Тверь стрелам, что извлекали из тел убитых, то могла быть шайка казаков, не примкнувшая ни к сторонникам Пожарского, ни к Заруцкому, а просто промышлявшая сама по себе. Смущала лишь ее неуловимость да еще непонятная разборчивость атамана (или атаманов — в таких бродячих шайках их бывало и по двое, и даже по трое). Эти странные невидимки нападали только на поляков, не трогая ни русских сел, что встречались вблизи Тверской дороги, ни купцов, которые, невзирая на военное время, нет-нет да появлялись в этих местах. Кроме того, нападения бывали обычно неистово жестоки, даже свирепы — разбойники никого не оставляли в живых, и рассказать о них (и то совсем немного) сумели только двое случайно спасшихся бегством конных охранников.
Но рассказывали они, вообще-то, сущую несуразицу. По их словам, разбойники походили скорее на каких-то призраков, стремительно возникавших из темноты, неуязвимых для пуль и стрел. А нападению шайки предшествовало явление громадного волка, который вдруг заступал дорогу людям и саням, выл страшно и протяжно и столь же странно исчезал.
Ходкевич старался не верить этим домыслам. Он хотел быть выше суеверных страхов, свойственных невежественным людям, однако суеверие жило у него в крови, как и в крови любого поляка. Языческая мистика была для него реальнее и ощутимее, чем мистика христианская: он вряд ли поверил бы, расскажи кто-нибудь, что ему явилась Матка Боска[34], скорее усмехнулся бы про себя над такой экзальтацией. А вот в загадочного волка-оборотня готов был верить, как и в людей-призраков, у которых, между тем, были реальные луки и пищали, разившие его воинов насмерть.
В начале февраля ему в шестой раз сообщили о нападении на обоз, и гетман решил, что этому пора положить конец.
— Позвать ко мне Шокальского! — распорядился он, смерив очередного гонца злобным взглядом, будто тот был виноват в случившемся. — И побыстрее!
Станислав Шокальский, дальний родственник полководца, проверенный в боях ротмистр, занимался в Твери подготовкой и комплектацией конницы и отчаянно скучал без схваток и сечи. Как и сам Ходкевич, он был настоящим воякой, бесстрашным, но не бесшабашным, любившим свое кровавое ремесло и не видевшим в жизни никакой иной цели. Кроме того, он (опять же, как и гетман) отчаянно ненавидел русских и мечтал когда-нибудь своей рукой соскоблить с карты название «Московия». Ходкевич не раз видел Шокальского в бою, а потому доверял ему. Он знал, что Станислав полтора года назад отличился при последнем штурме и взятии Смоленска, сам брал в плен его непокорного воеводу, а потом сопровождал того, закованного в цепи, до самой Литвы, покуда многочисленные раны и тяжелый путь не прикончили гордого пленника.
— Я не хочу обижать тебя слишком простым поручением, Сташек, но, поверь мне, дело не простое!
Такими словами гетман встретил вошедшего в его комнату ротмистра и сразу указал на кресло, хотя обычно подчиненные выслушивали его стоя.
— Что случилось, пан гетман?
Голос Шокальского выдал некоторое удивление. Чаще всего он старался ничему не удивляться, но первые слова полководца немного смутили его и разожгли вполне понятное любопытство.
В нескольких словах Ходкевич поведал Станиславу о неприятностях с обозами и сказал, что поручает ему ехать со следующей партией продовольствия, взяв усиленную охрану.
— И езди с ними, покуда эти разбойники не нападут на вас и тебе не представится возможность их истребить. А если сумеешь кого-то захватить и привезти мне сюда, я тебя просто озолочу!
— Буду рад это сделать! — почти весело воскликнул ротмистр, уяснив, что ему предстоит не скучный поход с гружеными телегами, а, возможно, очередное военное приключение.
И вот теперь приключение превращалось в довольно унылое предприятие, и Шокальский, приказав остановиться на ночлег, уже предвидел, какие упреки и, что еще хуже, насмешки услышит поутру от своих подчиненных. Наверное, все же нужно было заночевать в деревне. Но что если разбойники, которые нападают на обозы, в сговоре с местными жителями? А это вполне может быть: русские всегда себе на уме, поди их пойми…
Посреди образованного телегами сравнительно узкого круга, куда ввели, к тому же, и верховых лошадей, нельзя было втиснуть даже пару сносных шатров, поэтому пехотинцы и кавалеристы, постелив солому прямо под телеги и с головою завернувшись в овечьи бурнусы, собрались провести ночь таким вот неудобным способом. Они научились этому у русских казаков, для которых такая ночевка была совершенно обычным делом, но то казаки, что им сделается… Десять человек, однако, расположились возле костров, разложенных не только внутри круга, но и снаружи — четыре с четырех сторон гуляй-города. Еще четверо, вооружившись луками, уселись на телеги, внимательно вглядываясь в густую вьюжную мглу. Менять караулы предстояло трижды за ночь.
— Хотите знать мое мнение, пан ротмистр? — проговорил, подъезжая к Шокальскому, старый пехотный десятник Ежей Гусь. — Я так думаю, что едва ли разбойники нападут на нас, видя такое солидное укрепление и столько людей охраны.
— Они же не видят охрану внутри круга! — поморщился Станислав. Он не любил, когда подчиненные делали ему замечания. — А что телеги вкруг поставили, так ведь и прежние обозники так делали.
— С прежними обозами ехало всего человек по десять верховых, пан. А тут — вон нас сколько! Наверняка злодеи либо следят за караваном с самого начала, либо разузнают о нем от местных жителей. Они же здесь все разбойники и все заодно.
— Согласен. Но я же не стану подставлять своих людей под их стрелы и пули. Не нападут, значит, не нападут, в конце концов важнее всего довести обоз до Москвы, верно? Пока что из тридцати отправленных обозов шесть достались панам «призракам». Не много ли?
— Тише вы, пан ротмистр! — с некоторой тревогой прошептал Гусь. — Лучше не называть их такими именами, да еще ночью.
Станислав почувствовал, что готов выйти из себя. Мало ему этого дурацкого похода и ночлега, так еще суеверный десятник начинает плести всякую ерунду, только потому, что ему неловко бояться в одиночку. Ну так пусть не рассчитывает — его-то этими сказками не напугаешь!
— Их так назвал мне пан гетман! — сердито отрезал Шокальский. — Это просто прозвище, и ничего более, все оттого, что проклятые убийцы остаются неуловимыми. Мне бы, честно сказать, очень хотелось на них поглядеть, но это уж не от меня зависит.
Кажется, Гусь собирался сказать что-то еще, но вдруг застыл с разинутым ртом, будто поперхнувшись.
Издали, из уже совершенно непроглядной тьмы, лишь отчасти рассеянной вблизи пламенем костров, долетел и стал разрастаться протяжный вой. Начавшись на глухой горловой ноте, он становился все выше, потом вновь перешел в низкую руладу, опять взлетел и, наконец, раскатившись протяжным стоном, умолк.
— Матка Боска, спаси и помилуй! — воскликнул десятник, дважды осеняясь крестом. — Вот он!
— Кто он-то?! — зло рявкнул ротмистр, к досаде своей поняв, что и по его спине проскользнул легкий, противный холодок. — Волки воют, и все. Чего тут бояться? Не полезут же они к кострам!
