Ерошкин понимал, что, если Пирогову это известно, останавливать Веру ему незачем. Добиться от него помощи будет очень трудно. Сейчас у Пирогова прекрасная семья, жена, которую он любит, удачные дети: один тоже боксер, ему всего семнадцать лет, а он уже входит в сборную Союза, другой — бегун на короткие дистанции, говорят, настоящий самородок. Дожидаясь в коридоре Пирогова, Ерошкин думал, что, если вдруг окажется, что подследственный не так любил Веру, как той казалось, что если и для него это был лишь обыкновенный флирт с молодой красивой барышней, — чтобы Пирогов поставил крест на своей нынешней семье и снова вспомнил о Вере, наверное, придется пойти на радикальные меры.
Пирогов был хороший советский человек, ни в чем никогда не был замешан, честно дрался на своем ринге, пока не вышли годы, а теперь так же честно тренировал других боксеров, и Ерошкину перед ним было стыдно. И всё же Пирогов был им необходим. Смирнов, например, в отличие от Ерошкина, был твердо уверен, что, прожив больше пятнадцати лет в счастливом браке, родив троих детей, Вера теперь захочет спокойных ровных отношений, таких, которые из ее прежней жизни ничего заслонять не будут. То есть она не захочет Пушкарева, не захочет новой любви, ничего, что можно было бы счесть изменой Бергу. «Она, — говорил Смирнов, — ненавидит органы, надо смотреть правде в глаза, она нас ненавидит, и если благодаря нам, с нашей помощью она вдруг снова встретится с Пушкаревым, выйдет за него замуж и будет счастлива, она тем самым всем, а себе в первую очередь, скажет: спасибо, дорогие органы, за то, что освободили меня от этого Берга.
Так вот, — говорил Смирнов, — даже если это так и есть, Вера из ненависти к нам никогда и ни при каких условиях на это не пойдет. Тут-то Пирогов и выходит на сцену. Он ровен, надежен, к безумной любви относится иронически. Ему это и тогда не мешало, что его не любят, как Пушкарева, и сейчас особенно мешать не будет. Любит Вера Берга и пускай себе любит дальше, главное не это, а то, что он, Пирогов, теперь с ней в постели. Кроме того, что тоже немаловажно: человек он порядочный, честный, зарабатывает достаточно.
В общем, — говорил Смирнов, — она, насколько я ее понимаю, скорее выберет Пирогова, чем Пушкарева. То есть необязательно Пирогова, но такого человека, который на Пирогова похож, а всего бурного, рискованного, всяческих там страстей и страданий она испугается. Она и так чересчур много в последние годы страдала, сейчас в ней нет ничего, кроме усталости».
У Смирнова, несмотря на преклонный возраст, был открытый ум, Ерошкин, когда слушал его, готов был согласиться, что да, действительно, Вера устала, и это уже навсегда, тем не менее они потом заложились, поспорили на две бутылки: он поставил на Пушкарева — тот и сейчас был красив, элегантен, как настоящий гимнаст, а Смирнов — на Пирогова.
«Чтобы сделать Пирогова готовым к союзу с Верой, — говорил Смирнов день спустя на летучке, — нам, без сомнения, придется отнять у него столько же, сколько мы отняли у Веры. Только тогда у этого союза будет прочный фундамент. Пройдя через одинаковые испытания, пережив потерю близких, они научатся уважать чужие страдания, чужую память, сделаются друг к другу терпимы, ласковы, заботливы. До некоторой степени это вообще будет идеальная пара».
* * *
Если допрос Пушкарева Ерошкин начал с финала его отношений с Верой и от него, от конца, пошел к началу, то первое, что он спросил у Пирогова, — знает ли тот, кто такая Вера Радостина, а если да, где он с ней познакомился. «Обычно где, — не удивился Пирогов, — на танцах». — «Вы любите танцевать?» — «Да нет, — пожал плечами Пирогов, — я танцевать вообще не умею. Но смотреть на танцы мне всегда нравилось, я даже на балет ходил. Кроме того, на танцах и девушек красивых много, и знакомиться приятнее, чем на улице».
«И как же вы с Верой познакомились?» — «Да просто: когда увидел, что она с подругой уходить собирается, подошел, представился, сказал, что преподаю здесь же, на курсах. Танцы наши командные курсы и устраивали, чтобы курсантам было где себе жену найти, и служить они ехали уже семейными. Семейные лучше служат, ответственнее, добросовестнее, и спортсмены женатые тоже лучше, это я вам как профессионал говорю.
Кстати, наши танцы, из-за того, что на них легко было найти жениха, пользовались в Москве большой популярностью. Самые лучшие девушки приходили. Ну, так вот, я к ним подошел и предложил проводить, они, естественно, согласились. Тогда, хотя уже потише стало, всё равно в Москве с провожатым, да еще боксером, идти куда спокойнее было, чем в одиночку. Проводили сперва ее подругу Нину, она, как сейчас помню, жила в Старосадском переулке, потом я пошел провожать Веру в Лялин.
По дороге, — продолжал Пирогов, — я ей всё про себя выложил: и кто, и откуда, и чем занимаюсь; с ней вообще разговаривать было просто. Я человек довольно молчаливый, а тут, по-моему, ни разу рта не закрыл. Сказал, что у меня мать, сестра Наташа, на два года моложе, и брат Василий, который учится в балетной студии. Он меня к балету и приохотил. Сказал, что живу в Казарменном переулке, это от ее Лялина совсем близко. Да, я еще забыл, что, когда на танцах знакомились, назвал себя не Пирогов, а так, как я обычно шутил. Зовут меня Лев Николаевич, вот я и представлялся как Лев Николаевич Нетолстой».
«Понятно, — сказал Ерошкин. — Ну и как дальше складывались ваши отношения с Верой? Наверное, что называется, ровно и по восходящей?» — «Да нет, — ответил Пирогов, — сначала никак не складывались. Недели через две со мной на танцы пошел мой приятель, тоже преподаватель наших курсов, Дима Пушкарев. Вот у них всё и вправду складывалось ровно и по восходящей». — «То есть, — переспросил Ерошкин, — я вас, кажется, не понял, если можно — объясните». — «А чего тут объяснять, влюбились они друг в друга без памяти — и всё». — «И что потом, она за этого Пушкарева замуж вышла?» — снова поинтересовался Ерошкин. «Да нет, — сказал Пирогов, — Дима еще дитя был, женщин совсем не знал, не понимал, что ему в жены нужна не такая девочка, как Вера, а чтобы еще и матерью была. Они потом на сущей ерунде в кровь поссорились, страдали оба не знаю как, но ни тот, ни другой шага навстречу не сделал, не хотели, а может, боялись, точно я сказать не могу.
Когда Дима совсем закис, я, что называется, по-дружески свел его со своей сестрой. Она у меня хорошая — и умница, и собой недурна, главное, старше Димы, хоть и не намного, а старше. Словом, ровно такая, какая ему нужна была. В общем, получилось неплохо. Они уже двадцать лет живут, горя не знают. Я думал, что и сам, раз я так хорошо это дело устроил, в выигрыше буду, — продолжал Пирогов, — что Вера мне как приз достанется». — «И что же?» — спросил Ерошкин. «Да вроде сначала всё шло неплохо, я тогда был ею очень увлечен, можно сказать, влюблен, встречались почти каждый день. Она сперва была настроена иронически: завидев меня, каждый раз говорила: „Природа не терпит пустоты“, — это она на Диму намекала и на то, что я женил его на своей сестре. То есть как бы хитростью ее у Димы увел».
«И как же проходили ваши свидания?» — поинтересовался Ерошкин. «Ну, — сказал Пирогов, — я человек не болтливый, это сейчас тренером я волей-неволей разговорился, а тогда — было это обычно у нее дома, в гостиной — я всё больше просто сидел; сижу, а она рассказывает про себя, про своих подружек. Кто как живет, кто замуж вышел и за кого, кто уже ребенка ждет; когда надоедало рассказывать, на пианино играла. Я это очень любил. Одно было плохо, сидеть сиднем мне непривычно, часто, забывшись, я сожму кулаки, начинаю ходить руками, будто бью, то правой, то левой. Со стороны выглядело это, наверное, глупо. В общем, она много надо мной смеялась, но я не обижался.
Часто я брал ее с собой и на тренировки, и на соревнования, — продолжал Пирогов, — знакомил с другими спортсменами, с их женами. Особенно она сошлась со своей ровесницей Натой — женой легковеса Коли Фролова, моего друга. Как бои, они с Натой всегда рядом сидят. В нашем спортобществе, в „Металлисте“, было такое правило — на турниры или чемпионаты всегда со своей девушкой или женой приходить.
Мой тренер, светлая ему память, покойный Ираклий Христофорович Какулия, говорил, что боксер, когда его девушка рядом, раза в два лучше дерется. Пускай ему совсем плохо приходится, он уже и забыл, ради чего его третий раунд почем зря мочалят, а взглянул на свою девушку — и снова всё ясно: за нее, за нее, милую, терпит. Откуда ни возьмись — и сила вернулась, теперь только держись. Этот Ираклий Христофорович вообще был редкая умница, я всё, что от него слышал, сейчас своим ребятам говорю.
Ну так вот Вера смотрела, как я дерусь, а когда бой кончался, я под канаты подлезал, подходил, подставлял калачиком руку, и она на глазах полного зала провожала меня до раздевалки. Идем — она молоденькая, нарядная, совсем еще девочка, а я здоровый мужик, грудь волосатая, весь в поту, часто в своей или противника крови. Зрелище то еще было. Однажды она меня даже спросила, для чего я ее каждый раз с собой на бокс зову, да еще так настойчиво. А я, дурак, ей в ответ выложил, чему нас Ираклий Христофорович учил. Помню, она тогда очень обиделась, помолчала, а потом и говорит: „Значит, за самку деретесь?“ Но и позже со мной ходила. Наверное, простила.
