«И вы, значит, согласились?» — «Да, я сделал ровно так, как она хотела». — «И что Вера?» — «Мальчик, когда вернулся, сказал, что исполнил всё в точности; Наташа, это снова было при ней, говорит: „Ну, а Вера?“ Мальчик отвечает, что Вера его спросила: „Он что, лежит в постели?“ — он сказал: „Нет“. Тогда Вера спрашивает: „Он был один?“ Мальчик отвечает: „Нет, рядом с ним сидела какая-то женщина и всё смеялась, спрашивала Диму, какая вы, а Дима отвечал, что шикарная“».
«Значит, — уточнил Ерошкин, — мальчик ей всё про вас объяснил, она поняла, что, пока она была в Оренбурге, вы женились и видеть ее больше не хотите?» — «Нет, через час она к нам пришла, хотя ни я, ни Наташа этого, конечно, не ждали.
Мы жили на шестом этаже, лифт не работал. Кто-то постучал в дверь, и я пошел открывать, — рассказывал Дима. — Отпер — передо мной Вера. Действительно, как я и сказал Наташе, — шикарная, другого слова не подберешь. В настоящей каракулевой шубке, а на голове бархатная шляпка с большими полями. Она всегда любила красиво одеться. Я видел, что она запыхалась, но ничего не сказал: как-то язык не поворачивался.
Шубку она снимать не стала, прямо в ней прошла в гостиную; квартира у нас была обставлена дорого, осталось еще от прежних хозяев, — здесь огляделась и села в глубокое кожаное кресло, так уж получилось, Наташино любимое. Я ее спросил о чем-то незначащем, и в это время вошла Наташа. Поначалу Вера, по-моему, ей обрадовалась, уж больно разителен был контраст: Вера высокая, статная, а Наташа небольшого роста, но главное, она Веру, конечно, не ждала, ненакрашенная, неприбранная, сзади, как у старухи, завязанный узлом шерстяной платок. Обычно Наташа одевалась и красиво, и со вкусом. Наташа, наверное, еще не поняла, кто это, я Вере и говорю: „Познакомься, это моя жена“.
Наташа, надо отдать ей должное, вести себя умеет, тем более здесь, когда она как бы победительница, — в общем, она стоит и спокойно смотрит на Веру. Вера же будто окаменела, по-моему, тогда в голове у нее одна мысль была: только бы не показать слабости, не унизиться. Но она с собой справилась, встала, подошла к Наташе, руку протянула.
Я очень боялся всяческих сцен, был рад, что всё прошло мирно. А Наташа разочарована. Она ждала истерики, слез, на худой конец, фарса. Вера, поздоровавшись, вернулась на старое место, в кресло, и, как будто ничего не случилось, продолжает рассказывать про Оренбург, про эту ее историю с узбеком. Досказала, а потом говорит: „Дима, проводи меня“. Она так всегда говорила, и я автоматически поднялся. И тут Наташа не выдержала. Она буквально взвизгнула: „Дима, ты не пойдешь“. Вера смотрит на меня выжидающе, а потом, не прощаясь, поворачивается и идет к выходу. Как она, так за ней и я, будто привязанный.
По лестнице мы спустились молча. В переулке я взял ее за руку, она не отняла. Только сказала: „Ну, говори“. Тут я, как последний дурак, лопочу: „Я думал, ты вышла замуж за своего узбека, в Москве все так думали, и Матильда, и твои родители. Жить мне было негде, надеяться тоже не на что, общежитие закрыли…“
Вера мне говорит: „Почему же ты не пошел к моим родителям, у нас большая квартира, они бы дали тебе комнату, я же сказала, что еду только на два месяца. Неужели ты думал, что я вот так, ничего тебе не сообщив, могу выскочить замуж? Что это может быть правдой?“ Я не знал, что ответить, не мог же я, в самом деле, сказать, что она человек совершенно взбалмошный, что к жизни она относится как к веселой игре, и, когда мне сказали, что она вышла за узбека, я совсем не удивился. А после этого идти и проситься жить к ее родителям, согласитесь, глупо».
«И что же вы ей сказали, коли не это?» — спросил Ерошкин. «Ничего. Кажется: „Вера, помоги мне, я запутался“. А она: „Я подумаю, приходи через два дня“. Матильда потом мне говорила, что больше всего Вера была оскорблена тем, что я позвал ее к Наташе, и еще она говорила Матильде, что, окажись соперница молодой, красивой, она бы не страдала так сильно, поняла бы меня и посторонилась, уступила бы ей дорогу. А оказалось, что Наташа старше ее на целых восемь лет, чуть не старуха».
«Ну, а дальше что было?» — спросил Ерошкин. «Дальше я явился ровно через два дня, без опоздания, она усадила меня на тот же диванчик, где мы обычно с ней сидели, он рядом с печкой, а Вера всегда любила тепло. Несколько минут мы так просидели, я был прямо с мороза и тоже хотел отогреться. Потом Вера мне говорит: „Вид у тебя, Дима, виноватый, и это трогает“, — я обрадовался, а дальше она повела себя со мной, как всегда, так что я не знал, всерьез она это говорит или издевается.
Сначала встала и, будто в театре, произнесла: „Дима, я любила тебя, боготворила, считала героем, которого любая девушка мечтает встретить на своем пути. Я смотрела на тебя с обожанием, чуть ли не молилась. Ради тебя я была готова на всё. Свои чувства я приписывала и тебе. Ты ничего мне не говорил, это правда, но мне казалось, что это ясно по той радости, которую мы испытывали при встречах. Как же я обманывалась! Раньше в моих глазах ты был совершенством, а на поверку оказался жалок и слаб. Такой ты мне не нужен. Прощай, уходи“, — и она рукой указала на дверь.
По-моему, вначале она хотела сказать совсем другое, но ее опять повело. Ей вообще надо было стать не женой этого Берга, а писательницей; говорила она совершенно по-книжному». — «Ну и что вы сделали?» — спросил Ерошкин. «А что мне оставалось? Я встал, кажется, помялся немного, всё надеялся, одумается, но она молчала, я и ушел». — «И на этом вы навсегда расстались», — сказал Ерошкин; он знал из дневников Веры, что это не так, но, давая Диме возможность закончить разговор, был уверен, что он этим воспользуется. Однако Дима врать не стал. «Нет, — сказал он, — через месяц она приехала ко мне на работу в Лефортово, где я преподавал курсантам гимнастику.
Курсы наши находились в великолепном старом здании, кажется, этот дворец построили еще для Екатерины. Он стоит четырехугольником, а внутри парк и тогда же, при Екатерине, посаженная аллея. И вот я иду по этой аллее к проходной и вижу, что впереди меня прогуливается женщина в длинном сером жакете. Со спины — нет, а когда повернулась, пошла навстречу, я ее куда раньше узнал, чем она меня. Вера с детства сильно близорука. Тому, что она пришла, я совсем не был рад. Говорить, что давно ее заметил, не хотелось, и я сказал, что издали не узнал. Просто смотрю — идет красивая девушка.
По-моему, Вера даже не обратила внимания, что я ей не рад, сама она прямо сияла. Домой нам было по пути, я взял ее за руку, как раньше, и мы пошли к выходу. Она стала говорить почти сразу, даже не помню, с чего начала. Но что говорила, помню: „Дима, я не могу без тебя жить, я истосковалась одна. Я и сюда приехала, чтобы сказать тебе, как я измучилась. Вернись“. Голос у нее был дрожащий, задыхающийся, такой я Веру никогда раньше не видел.
Что ответить, я не знал. Мне было ее очень жалко, но и бросить Наташу я решиться не мог. Чтобы не обижать Веру, говорю: „Клянусь, я бы сделал это, если бы был в тебе уверен. А ты сама-то уверена, что говоришь серьезно, что это не очередной каприз? Вера, ведь я для тебя игрушка. Ты только увидишь, что я снова твой, опять меня оттолкнешь. Вспомни наш последний разговор, что ты мне наговорила?“ По-моему, Вера ждала совсем другого, объятий там, поцелуев, и теперь растерялась. Наверное, она поняла, что всё кончено, и больше ничего мне уже не говорила.
Мы вышли на улицу и пошли к трамвайной остановке. Трамвай, к счастью для обоих, подошел быстро и был переполнен. Пока я брал у кондуктора билеты, Веру оттеснили вперед. Протиснуться к ней я не пытался. Сошла она у Покровских ворот, и больше мы не виделись». — «Хорошо, — сказал Ерошкин с удовлетворением, — с финалом вашего романа мы разобрались, тут мне всё понятно, а теперь хотелось бы узнать, где и когда вы познакомились».
«Познакомились, — сказал Дима, — как обычно знакомятся. У нас на курсах иногда устраивались танцы, что-то вроде балов. На один из них Вера пришла вместе с Пироговым. Вера была в очень красивом черном платье, она вообще тогда одевалась, как мало кто; Пирогов танцевать не умел, и мы до конца вечера протанцевали вдвоем. Вот и познакомились. Я тогда пригласил их к себе на урок в Коммунистический университет угнетенных женщин Востока; хотел, чтобы пришла Вера, Пирогову это было неинтересно, но звать ее одну было неудобно, и я их пригласил вдвоем. Просто понадеялся, что Пирогов сам не придет. Но пришли они вместе.
Урок был довольно забавен, вначале через распахнутые двери мы входили в зал, я шел во главе целой колонны женщин; помню, Вера их всех внимательно оглядела, а надо сказать, как на подбор они были небольшого роста, коренастые, некрасивые, по-моему, она осталась этим довольна. Позже она не раз тот день вспоминала, говорила, что влюбилась, когда перед началом занятий, разговаривая с ними, я ни с того ни с сего — наверное, просто сила играла — взялся руками за спинку стула и, развернувшись в воздухе, сначала сделал на ней стойку, потом плавно опустился рядом и озарил Веру мальчишеской улыбкой. Это, конечно, всё ее слова, сам я ничего подобного не помню, хотя сделать стойку на спинке стула мне и сейчас нетрудно.
