Молчал Еремей Гордюжа, как покойник, а говорил, словно учил прописи.
— Почему ты говоришь как Гордюжа, и думаешь как Гордюжа? — затевал он разговор, глядя на себя из зеркала.
— А ты сам-то чем лучше? — мотал после головой. А потом фыркал. — Уколемся?
И вскоре уже корчил рожи перед зеркалом, тихонько напевая: «Моя героиня — на героине».
Работу Еремей Гордюжа бросил. С подачи Нестора, рекомендовавшего его квартиру, пускал жильцов, но вскоре прогонял. Из мебели у него остался опустевший платяной шкаф, разодранное кресло да хромой трёхногий стул.
Он всё чаще скрипел зубами и насвистывал свой романс о героине.
В Бога Еремей Гордюжа не верил.
— Если Бог — это всё, — философствовал он перед рассветом, когда героин отступал вместе с уплывавшими сумерками, — то у Него не может быть ни заповедей, ни пристрастий. Ибо, чем одна мерка лучше другой?
И всё же готовился к Суду.
— Я же не продавал, — оправдывался он, — не губил душ.
— А свою? — брали на себя в зеркале роль прокурора.
— Зато многие спас, — криво усмехался он. — От этого бы сколько погибло.
Иногда, перед тем как забыться, он видел Бога. Господь сидел на небе, повелевая ангелам не шуметь крыльями, чтобы не будить мёртвых, а всякому гаду на земле наказывал: ползать — ползай, а кусать — не кусай!
— Люди привязаны ко Мне крепче, чем думают, — раздавался голос из зиявшей в потолке дыры.
И Еремей Гордюжа видел мириады пальцев, которыми Бог перебирает, словно ткёт невидимую ткань, и каждый из них — человек.
— Все гонятся за удобствами, — жаловался Еремей Гордюжа. — И главным — умереть при жизни.
— У каждого свой героин, — как печёное яблоко, морщился Господь. — Если не спрятался в собственное безумие, сойдёшь с ума от всеобщего.
И Еремей Гордюжа с ужасом понимал, что говорил с собой.
В любовь Еремей Гордюжа тоже не верил. Пока она не постучала в дверь. Высокая, стройная, она стояла на пороге, под вуалью с мушками, прижимая к груди огромный букет. Цветы наполнили прихожую тонким ароматом. Незнакомка протянула их Еремею Гордеже, и они показались необыкновенными, но в неясных сумерках он не различил их цвет. Не поднимая вуали, дама назвала его имя и, легонько отстранив, прошла в комнату. Качая страусовыми перьями, незнакомка принесла в своей шляпе далёкие туманы, и в душе у Еремея Гордюжи всё перевернулось. Сердце защемило, а ногти стали расти быстрее, чем у покойника. Женщина излучала строгую, целомудренную прелесть, была прекраснее всех, кого он представлял в мечтах, и он понял, что это та, которой нет.
Она молча опустила цветы в напольную вазу, налила воды и, раздвинув штору, поставила их на подоконник, где струился лунный свет. Медленно стащила тёмную, дырчатую перчатку — для поцелуя, и на губах Гордюжи остался холодок. Он не знал, что делать, но ему было удивительно легко. Послушный, как кариатида, он мог стоять так часами, годами, вечность. Её присутствие обдавало тёплым запахом, как в детстве, когда Еремей Гордюжа просыпался в постели матери.
Дама сбросила шляпу, встала на стул, зашуршала шёлковым платьем, достав с полки Библию, которую он читал в детстве, и, улыбнувшись, подложила, чтобы стать выше. Затем, вынув шпильку, распустила волосы, как воронье крыло, поднялась ещё выше, к шкафу с гроздьями свисавшей пыли. Она взобралась уже к самому потолку, когда, вспомнив про хромой стул, Еремей Гордюжа испуганно вскрикнул. Но тут увидел, что женщина не стоит, а висит. Её голова на неестественно повёрнутой шее слилась с потолком. Тёплый запах исчез, на Еремея Гордюжу глядела серая морда удавленницы.
«Я скоро приду», — одними губами прошептала она, тая, как тень.
Близилось утро, соскочив с дивана, Еремей Гордюжа бросился к цветам.
Их было чётное число.
И они были чёрные.
Однажды в ночной тишине по улицам гулко рассыпалось эхо — это во мраке комнаты выл от страха Еремей Гордюжа, зажимая рукой рот, точно его изображение в зеркале, отделившись, стало существовать само по себе. Они оба становились психопатами. Гордюжа несколько раз открывал дверь, порываясь уйти не зная куда, а его изображение, карауля, захлопывал её сапогом. Со временем ему стало страшно покидать стены, где, уколовшись, он угрюмо скалился в липком, остро пахнущем поту, лез на диван, как на ледяную гору, откидываясь в изнеможении на громыхавших пружинах. Гордюжа давно понял, что ему не проклюнуть скорлупы своего безумия, на душе у него было как в слепой кишке, он высох от голода, но с прежним упрямством шарил иглой по венам.
Как долго продлится его роман с героином? Сойдёт ли Еремей Гордюжа с ума или раньше умрёт? До этого срока за ним будут присматривать глаза из зеркала. А потом выйдет время. Которое исчезает, когда нечего наблюдать.
Для Нестора в доме не было тайн, и жизнь Еремея Гордюжи, протекавшая на виду, требовала вмешательства, но он не находил в себе сил принять участие в этой сломленной судьбе. Нестор не знал, как может его спасти, а, когда, наконец, решил зайти, чтобы и Гордюжа узнал его ближе, тот был уже мёртв. Он сидел на стуле − с запрокинутой головой, вцепившись в сиденье, точно собираясь встать, и в его широко раскрытых глазах застыл ужас. Повсюду валялись шприцы, жгуты для стягивания вен, плесневевший на столе хлеб, чёрствые крошки. Стоял кислый запах пожелтевших от пота, скомканных простыней, в углу прела груда грязного белья. Преодолев брезгливость, Нестор рылся в платяном шкафу, а, нащупав целлофановый пакет с белым порошком, тенью выскользнул из квартиры.
За океаном Кац вспоминали дом раз в квартал, когда получали доход с квартир. А с Исааком обменивались короткими «электронками». «Как дела?» − стучала по клавиатуре Сара. «С ума ещё не сошёл». И слышавшая этот ответ тысячи раз, она, успокоенная, улыбалась. Но океан для слухов − как миска щей. Узнав о Молчаливой, Сара прислала гневное письмо, полное, однако, скрытой лести, надавила на Авраама, который пригрозил лишить наследства. Исаак молчал. «Сошёл с ума?» − отправила «электронку» Сара. И вместо обычного ответа получила: «Я больше не заикаюсь!»
«Собирай чемоданы! — ворвалась она к мужу. − Дело серьёзное».
Подлетая, Кац глядели в иллюминатор на бугрившиеся внизу грозовые облака, и им казалось, что их сын сейчас с надеждой смотрит на те же самые тучи, ожидая родительской помощи. А Исаак смотрел на Архипа и думал, что человек до сих пор остаётся глиной, из которой лепят что угодно. Стояли на лестничной площадке, куда его вызвали на разговор, сдвинув горшки с цветами, дырявили окурками ржавую крышку от майонезной банки. Исаак уже час слушал про то, что оскорбил о. Мануила, что живёт с Молчаливой, не венчаясь, и на всё презрительно хмыкал: «Мы, евреи, такие…».
− Да, вы такие! — взбешённо закричал Архип, выведенный из себя. — И Христа распяли! А за что?
− А за что вы самозванца убили?
− Какого?
− Лжедмитрия.
− Не ваше дело! — закричал он. — Захотели и убили!
− Так и мы − захотели и распяли, − глядя в глаза, зашептал Исаак. — Дело-то происходило не в муромских лесах. Чего же в чужую семью лезть?
Архипа затрясло.
− А верить с нами в одного Бога стыдно? — добивал Исаак, вспоминая брезгливость церковного служки. − Верить в одного Бога − всё равно, что есть с одной ложки?
Архип поднял руки.
− А зачем было сор из избы выносить? — вмешался Нестор. Спустившись с лестницы, как с небес, он подкрался своей кошачьей походкой. − Что, Христа не поделили?
− Ещё один, − безнадежно перекрестился Архип.
Нестор пропустил мимо.
− А делить вам нечего, у вас разные боги − Иешуа и Иисус, это, как говорится, Федот, да не тот.
Архип застонал.
− Успокойся, служка, это не проповедь, хочешь − заткни уши, я не обижусь.
− Обижусь я, − Исаак выпустил кольцо сизого дыма. − Если не объяснишься.
− Может, и на дуэль вызовешь? Как тысячу лет повелось? А из-за чего? Нас, славян, крестили не водой и мечом, а книгой, мы вроде мальчишек, начитавшихся рыцарских романов про благородных идальго. И верили, и грезили, вкладывая в этих идальго самое светлое и чистое. А евреи грязное белье понюхали: и грязь первородную, и грех содомский, и кровосмешение. Разве библейские патриархи такие, как на картинах? Резали, как мясники, в пустыню загнали — ни один не вышел! А мы чистюлями оставались, вроде Архипа, чтобы не запачкаться, вытирали каждую страницу, головы себе морочили, выдумывая разные аллегории. А от любой страницы вздрогнешь!
− На то и Новый завет! − взвизгнул Архип.
− А Христос пришёл не отменить старое. А исправить. Что? Первородный грех? Многожёнство?
Архип сник. А Исаак прикурил от сигареты:
− Пришла раз старуха в синагогу, молится: «Тяжело, Господи, жить, только на твою помощь и уповаю!» А сверху голос: «Так это Я тебе ещё помогаю!»»
