Ближе к полудню Любка с трудом разогнулась над ванной, выжала последнюю детскую майку, зверея от усилившихся визгов, протерла пол и, взяв еще мокрую тряпку, пошла к двери вершить расправу.
Увидев надвигающуюся опасность, Муля попробовала невинно завилять хвостом. Затем прижала уши и быстро метнулась вдоль стены по коридору. Любка перегородила ей дорогу, неумолимая, как бронетранспортер. Она дошла до того состояния, при котором пускают пулеметную очередь по мирной демонстрации.
Муля втянула голову в плечи.
Телефон зазвонил в самый решительный момент:
— Алло! Люба? Как вы там? — тревожно говорила Светлана из Польши.
— Как мы там? Да хоть вешайся — сил уже нет, вот как мы там! — остервенело закричала Любка.
— Что уже? — тихо и обреченно спросила Светлана.
— Уже? Да с твоей собакой и за пять минут с ума сойдешь! Эта дрянь под танки бросается!
— Под танки? С гранатами? — почти без голоса переспросила мулина хозяйка.
— Была бы у меня граната, я бы давно в нее запустила! Ты знаешь, что тут началось, когда ты уехала?…
Минут пять Любка, срываясь на крик, рассказывала о мулиной половой невоздержанности. Вдруг Светлана как-то странно хрюкнула в трубку:
— Люб, ты подожди… Да шут с ними, со щенками… Кто в «Белом доме»? Коммунисты?
— А я почем знаю? Артем туда, вроде, пошел, и Валентин с четвертого.
— Ясно. А на улицах что? Бои?
— Еще какие! — ядовито уколола Любка. — Я с кобелями знаешь как воюю?
— По телевизору-то что говорят? — отчаянно добивалась Светлана.
— Танцы по телевизору! Балет! «Лебединое озеро»! Светка, если ты завтра не приедешь…
— Я вот и думаю… Не знаю, возвращаться ли теперь…
Любка едва не задохнулась.
— Светка! — заголосила она так, как от века голосили русские женщины. — Ты чего? Ты совсем? Что я тут с твоим барахлом буду делать?! У меня своих трое! А если она ощенится? Мне за собачий приплод никто квартиру досрочно не даст! Я тебе в Польшу щенков отправлю! Заказной бандеролью!
— Отправляй, отправляй! — раздраженно перебила Светлана. — Ты что хочешь, чтобы я сейчас за собакой вернулась? Так, может, больше уже не выпустят!
— Ты, Люба, меня пойми, пожалуйста, — уже помягче сказала она. — Ну течка, но ведь можно ее пережить? Это — еще дня на три, не больше, а коммунисты — это снова лет на семьдесят!
Любка молчала и яростно дышала в трубку.
— Ты Мулю маме отдай, если совсем допечет, — сказала Светлана чуть погодя медленным, потерянным голосом, — или — свекрови. Она, хоть и бывшая, но, может, возьмет, будет ей память обо мне…
— Свет! Ты умирать собралась, что ли? — с невольным состраданием спросила Любка.
— Да ведь если я остаюсь, то уже насовсем… Насовсем, понимаешь?! — прокричала она сквозь слезы. — Мы с тобой, может, последний раз разговариваем… А потом тебя за такой разговор — как за контакты с иностранцами…
Светлана уже вовсю всхлипывала. Она воочию видела перед собою стремительно падающий железный занавес.
— Давай, Люба… Всего тебе… И спасибо за все… Не обижай там мою Муленьку!..
На рыдающей ноте разговор прервался. Любка села на коридорную тумбочку в полной прострации. Муля осторожно высунула нос из комнаты и быстро попятилась обратно.
Чтобы прийти в себя, Любка решила раньше обычного сходить за дочкой в садик. На обратном пути Настя возбужденно размахивала куклой Барби во все стороны: в садике она наслушалась политических новостей.
— Мам, а Нина Владимировна говорит, что «челноков» теперь не будет.
— Ну не будет — и не будет…
— А как же тетя Света?
— Убить ее мало! — от души сказала Любка.
Настя притихла, осознавая мудрость государственной политики.
Любка усадила дочку обедать и включила телевизор. Там показывали что-то напоминающее американский боевик: несколько представительных людей, похожих на политиков и одетых в строгие костюмы, широким шагом подходили к самолету. Любка привычно ожидала, что сейчас по ним будут палить из автоматов или брать в заложники, но узнала усы Руцкого и догадалась, что это — не кино. Тут и диктор сообщил, что группа политических деятелей летит в Форос — освобождать томящегося у моря Горбачева. Потом пошли кадры, посвященные, надо понимать, последним двум с половиной дням; «Белый дом», окруженный кольцом добровольцев и хлещущий по ним проливной дождь; Ельцин с воззванием на броневике; пресс-конференция членов ГКЧП и подрагивающие на красном сукне пальцы Янаева; танки, ревущие на ночных улицах; собирающуюся вокруг чего-то толпу, кровь, текущую из-под ног у людей и тело с разможженной головой…
— Ешь, давай, остывает, а то телек выключу! — раздраженно прикрикнула Любка на Настю, оцепенело таращащуюся в телевизор. Сама она, чтобы не терять времени, намешивала для Мули в овсянку мясные обрезки.
После обеда Муля на законном основании запросилась гулять. При первых же требовательных поскуливаниях у Любки уже сработал внутренний переключатель, переводивший ее из демократически расслабленного домашнего режима в режим беспощадного подавления свободной воли.
День был теплый и благостный по контрасту с двумя дождливыми предыдущими. В такие дни пенсионеры обычно сидят на лавочке перед подъездом; и сейчас, в рамках традиции, там присутствовала тетя Аня. Тетя Аня беседовала с Валентином Сергеевичем, который возвращался домой, но был задержан для тетианиных излияний:
— …Вы подумайте, что за изверги! И как у них только рука поднялась! Трех мальчиков, таких молодых… когда их сегодня в гробу показывали, просто сердце кровью обливалось! Мало им того, что семьдесят лет страну терзали…
Валентин Сергеевич устало кивал.
— С возвращеньицем вас, Валентин Сергеевич, — обрадовалась Любка.
— Вот они, наши герои-то! — тетя Аня едва не всхлипнула в порыве патриотизма, — вот на ком демократия держится!
Валентин Сергеевич улыбнулся с некоторой натянутостью;
— Ну, это лишнее, Анна Трофимовна… я у «Белого дома» стоял только ночь… А вчера, откровенно говоря, надежды уже не было никакой. Я решил: поеду на кафедру, договорюсь как-нибудь с вахтером, закроюсь там на ночь и буду перечитывать все, что потом должны запретить. Чтоб хоть запомнить… Хоть пересказать!
Валентин Сергеевич поднял усталую голову и смотрел взглядом пассионария, осознавшего роль своей личности в истории.
Тетя Аня еще восторженно повздыхала, потом бережно, чтобы снова не раскрылся, подняла свой саквояжик и зашаркала домой.
Любке пришлось еще постоять на улице, потому что Муля никак не хотела отправлять естественные надобности. Она вроде бы ковыляла от кустика к кустику, принюхивалась и искала место, но в следующую секунду уже замирала, и ее мохнатое ухо вставало по стойке «смирно». Словно зов природы действительно носился в воздухе, и был таким же властным и непререкаемым, как призыв на митинге, выкрикнутый через мегафон.
Из подъезда вышел генерал. Он был уже не в мундире, а в обычной рубашке и брюках. Генерал ежедневно, презирая погодные условия, совершал длительные прогулки, и благодаря им, даже выйдя в отставку, оставался в форме. Шагал он бодро и четко, с обязательной отмашкой рук, и прохожие заглядывались на него, как на парад, проводимый одним единственным человеком. Маршрут генерала был около восьми километров протяженностью, и с тех пор, как впервые был пройден, изменился только раз — слегка укоротился, когда Альберту Петровичу стукнуло семьдесят.
Генерал встал на крыльце и опустил руку в карман. Казалось, сейчас он вытащит оттуда карту местности, развернет и отдаст громовой приказ.
Альберт Петрович достал тщательно отутюженный носовой платок и отер глаза.
— Альберт Петрович, правда, что теперь опять демократия? — крикнула Любка, не совсем разобравшаяся в телевизионных комментариях.
Генерал быстро сунул платок в карман и повернулся к Любке:
— Богадельня! Богадельня, а не армия! Покатались на танках по столице… — он глубоко глотнул воздух. — Не так мы в семьдесят девятом брали дворец Амина!
Он быстро зашагал прочь от подъезда.
За ужином Любке едва не пришлось выключить телевизор; пришедший с работы Олег был отчаянно зол на все политические режимы вместе взятые за целый рабочий день простоя. На каждое сообщение диктора с экрана он отвечал взрывом таких комментариев, что даже Мишенька, привыкший к папиной экспрессивной манере изъясняться, с интересом прислушивался. Потом со ступеней «Белого дома» начали транслировать концерт в честь победы демократии, и Олег угрюмо, но уже молча уставился на простирающую к людям руки Лайму Вайкуле.
Концерт показывали долго, и за ним прошел целый вечер. После вайкуле и кобзонов начались «ддт» с «алисами», и толпа уже ходила ходуном и отплясывала на всем пространстве от стен «Белого дома» до Москвы-реки. С высоты ступеней, которые еще с утра заслоняло живое (или чуть живое от усталости) кольцо, за народным ликованием наблюдали артисты. Они профессионально ярко улыбались и посылали немой привет, когда на них наводили объектив. Среди подпрыгивающей и притоптывающей толпы случайно промелькнула одна из сестер — подружек Артема. Она сидела на чьих-то плечах, по-фанатски махала руками и кричала оглушительное «ура» всем; любимой группе, освобожденному президенту, демократическому строю. Того, кто служил опорой фанатке демократии, не показали, выбрав одну девушку, оголтело и счастливо вопящую, выразительницей народного настроения.
