— Я ждал тебя, — прохрипел я, — я тебя очень ждал, Катька.
И заплакал.
Мальчишки сконфузились и отвернулись. Катька растерянно замигала глазами.
— Я не могла раньше, Саша, — жалобно сказала она. — Ну никак не могла. У меня мамка заболела. Лежит пластом. Я и так соседскую Ольку попросила присмотреть за ней. А это вот, — кивнула она на мальчика, который с сожалением рассматривал дыру на шапке, — Митя Анисов. А вот тот — Севка Крень. Я тебе про них рассказывала.
Митя подошел ко мне и протянул руку. На ладошке у него я увидел большой волдырь.
— Больно? — спросил я.
— Чепуха, — сморщился Митя и плюнул на ладонь. — До свадьбы заживет. — И с гордостью добавил: — А ловко мы пожар потушили. Еще немного, и пошел бы ваш дом гудеть. Никакая пожарная не залила бы.
— Ладно, расхвастался, — осадил его Севка. — Ты расскажи, Саш, лучше, как начался пожар? Что-то я ничего не понимаю. Лампу ты, что ли, разбил нечаянно? Так зачем ее зажигать в полдень?
— Не разбил, — глухо ответив я. — Я сам… дом поджег.
— Сам?
Ребята вытаращились на меня, как будто я прилетел с Луны.
Митя опять начал терзать свою шапку, а Севка сунул в рот обожженные пальцы.
И тогда я рассказал им обо всем: о дяде Пете, о старике, о разговоре, который я подслушал в понедельник утром. Митя перестал дорывать свою шапку, Севка криво улыбался: наверно, думал, что я сочиняю. И только Катька глядела на меня с испугом и размазывала по щекам липкую черную сажу.
— Вот поэтому я и поджег дом, — прошептал я, окончив свой рассказ. — Думал, сбегутся люди, помогут мне. А вы мне поможете?
И я с надеждой посмотрел на ребят.
Севка перестал улыбаться.
— Спрашиваешь, — сказал он. — Да мы сейчас всю деревню на ноги поднимем. Председателя Артема Павловича сюда приведем. Да мы… — он задохнулся и сжал кулаки. — Да мы этот паршивый дом по бревнышкам раскатаем. Не зря, смотри, по деревне говорят, что лихие тут, у живоглота этого, дела творятся! Ах, гад, что придумал!.. Фашист проклятый!..
— Мне телеграмму надо послать, — перебил я его. — Молнию. Сделаете?
— Сделаем, — напялил Митя на голову прогоревшую шапку. — Я сейчас на почту. Ты, — кивнул он Севке, — беги за председателем. А ты, Кать, оставайся здесь, с ним. Если что, зови народ. — И наклонился надо мной: — Куда телеграмма-то? И что писать?
— В Минск. Улица Кленовая, 14, квартира 3. Егору Сергеевичу Зенченко. Напиши: «Приезжайте немедленно». И укажи адрес, как в Качай-Болото доехать. Молнию пошли.
— Ясно, — коротко кивнул Митя. — А как подписать?
— Саша Щербинин. Только… — замялся я.
— Что «только»?
— Денег у меня нет. Ни гроша. А молния, наверное, дорого стоит?
— Обойдемся, — отрезал Митя. — У меня есть: хотел фонарик китайский купить. Будет сделано. Пошли.
Дом был заперт. Митя с Севкой пошли в мою комнату и выпрыгнули через выбитое окно.
Мы с Катей остались одни.
Она стояла, облокотившись на подоконник, и исподлобья смотрела на меня — вздернутый нос, перемазанные сажей щеки, растрепанные косички: И вовсе не была она похожа на старушку. Так, длинноногая девчонка в коротком красном пальто, из рукавов которого торчат руки со следами старых ожогов.
— И как это ты, Сашка, решился на такое?! — испуганно говорит она, а в глазах у нее восторженные звездочки. — Ведь занялся бы дом, ну куда бы ты уполз?! Сгорел бы!
— Подумаешь, — равнодушно отвечаю я. — Все равно в воскресенье… — на большее выдержки у меня не хватает, предательский комок подкатывает к горлу.
Катя молчит, потом с завистью произносит:
— Ух и отчаянный ты! Я бы не смогла так. Ни за что не смогла бы! А Митя, наверно, смог бы. Он тоже отчаянный. Недавно с Севкой ракету смастерил. Знаешь, Митька говорил, что она даже взлететь должна была. Напихали в ракету всякой дряни — пленки старые из фотоаппарата, спичек коробок десять, а потом ка-а-к подожгли!
Глаза у Кати становятся большими и круглыми, и я не знаю, чего в них больше — осуждения или восхищения.
— Ну и что? — заинтересованный, спрашиваю я.
— А она как взорвется, ракета эта! — возбужденно говорит Катька и хохочет так заразительно, что даже я начинаю улыбаться. — Как взорвется! Митька хлоп на землю и ноги кверху. А Севка как струсит да во весь дух в школу. «Скорей! — кричит. — Там Митька для науки разорвался!» Прибежали мы к Митьке на двор, а он уже очухался. Сидит весь красный, как помидор. Мы к нему: «Митька, что с тобой?» А он и отвечает: «Затычки, — отвечает, — из дюзов вынуть забыли. Выхода газам не было. Вот она и взорвалась». Так его после этого просто извели ребята. Все спрашивали, как это он про затычки забыл.
Я вспомнил свою ракету, серебристую и легкую, вспомнил, как она хрустнула и сплющилась, под сапогом у дяди Пети, и снова какой-то сухой ком начал царапать мне горло.
— Митька у нас вообще мастеровой, — продолжала болтать Катька. — Его батя тракторист в колхозе. Митька возле него на тракторе работать выучился. Весной нам пришкольный участок весь чисто вспахал. А батя только стоял и командовал. Митьке даже девятиклассники завидовали. Они пока все больше теорию изучают, на тракторе только в десятом работать начнут. А Митька уже умеет.
— Да ну? — удивляюсь я, представляя себе маленького круглоголового Митьку в шапке с прожженной дыркой за рулем трактора. — А ты не того?..
— Не веришь? — обиженно моргает Катька, и на лбу у нее появляется морщинка.
Я вспоминаю, как метнулся Митя легкой тенью в разбитое окно, из которого валил дым, как мял в руках свою шапку, и говорю:
— Верю, верю! Он хороший парень! Смелый!
— Отчаянный, — как эхо отзывается Катька. — Самый что ни на есть отчаянный во всей деревне.
— Ты с ним, верно, дружишь? — с завистью спрашиваю я.
Катька отворачивается к окну, и я вижу, как даже сквозь размазанную сажу проступает на ее щеках румянец, а уши вспыхивают, как подожженные. Она теребит выгоревшие хвостики косичек и, запинаясь, отвечает:
— Ну, дружу… — и торопливо добавляет: — Ты не думай, он со всеми дружит, не только со мной.
И глубоко, как взрослая, вздыхает.
Мы замолкаем. Я нетерпеливо поглядываю в окно. Поскорей бы пришли ребята!
Медленно-медленно тянутся минуты. Ходики остановились, свинцовая гирька опустилась к самому полу. Катька выходит в мою комнату. Я слышу, как она передвигает там кровать, тумбочку.
Наконец она влетает ко мне.
— Бежит! — кричит она. — Митя бежит.
А спустя минуту Митя, тяжело дыша, протискивается через выбитое окно.
— Послал, — задыхаясь, говорит он. — Все в точности, как ты сказал. Молнией. Минск, Кленовая, 14, квартира 3. Егору Сергеевичу Зенченко. Приезжайте немедленно хутор Качай-Болото, Далековского района. Автобусом до Сосновки. Саша Щербинин. Так? Держи квитанцию.
— Так, — отвечаю я и изо всех сил трясу Митю за руку. Он морщится и прикусывает губу. Я отпускаю руки и смотрю на его ладони. На них, как подушки, вздулись волдыри.
— Прости, Мить, — говорю я.
Он конфузится и бормочет:
— Ладно уж. Подумаешь, важность какая…
А лицо у него бледное, и я знаю, что это больно.
Я отворачиваюсь к стене и чувствую, как трясутся у меня плечи.
У дома, протяжно взвизгнув тормозами, останавливается машина.
— Сюда, Артем Палыч, в окно, — слышим мы Севкин голос, и кто-то добродушно отвечает ему:
— Да ты что, очумел, парень? Разве я с моей комплекцией пролезу?
— Председатель, — торопливо говорит Катя. — Молодец, Севка, самого разыскал!
Я вспоминаю, что мама всегда кладет ключ над дверью, и кричу:
— Над дверью ключ! Над дверью пошарьте.
— Вот это другое дело, — басит Артем Павлович.
Лязгает замок, скрипит дверь, и он входит в комнату. Севка проскальзывает вслед за ним.
— Ну, где тут ваш самый главный поджигатель? — спрашивает председатель колхоза и внимательно смотрит на меня из-под надвинутой на самый лоб папахи.
Артем Павлович невысок и толст; когда он садится у моей кровати, табурет под ним жалобно взвизгивает. Глаза у него карие, брови густые, как пшеничные колосья. Пока я коротко рассказываю ему о своей жизни, брови эти непрерывно шевелятся: то круто изламываются, то лезут под папаху, то сходятся на широкой переносице. Когда я говорю о минувшем воскресенье, у него темнеет лицо. Он рывком расстегивает пальто и срывает с шеи шарф.
