Я закрываю глаза. Сейчас скрипнет дверь, и дядя Петя сразу догадается, что Катька неспроста ходила в сени. Он ведь может убить ее куда раньше, чем меня, если почует, что скоро, скоро призовут его люди к ответу. Но дверь почему-то не скрипит. Долго-долго, А когда я открываю глаза, над спинкой кровати я снова вижу Катькину макушку. И сухой, колючий ком — в который раз за последние дни! — застревает у меня в горле, и я торопливо сглатываю его и не могу сглотнуть.
А «бешеные» уже расходились не на шутку. Сплошной вой рвет потолок, колеблет тусклый язычок пламени в лампе. У стола — Яшка-дурачок. «Святой дух» уже сошел на него, он вертится на месте, размахивает длиннющими руками, а на губах у него закипает, пузырится пена. Старухи, как черные тени, ползут к нему на коленях, в исступлении протягивая руки.
— Тырлы, бырлы, мырлы! — выкрикивает Яшка, и я чувствую, как на мне замирает холодный, цепкий взгляд дяди Пети. Глаза у него запали, ворот рубашки разорван, по отвисшей губе течет слюна.
— Кровью младенца невинного очиститься от грехов своих велит господь сестре нашей Анюте, — глухо говорит он, и на мгновение жуткая тишина окутывает комнату. У продавщицы враз отвисает челюсть, она дико оглядывается вокруг. Мама отшвыривает ее в сторону, подбегает ко мне, заслоняет мою кровать своим телом и пронзительно кричит:
— Не да-а-а-м! Господи, не да-а-а-м!
Лопается и исчезает тишина.
— Дай, дай, дай! — орут обезумевшие от долгой молитвы и криков люди, и крючковатые пальцы со всех сторон тянутся к маме. — Дай, дай, дай!
Я чувствую, что от ужаса вот-вот потеряю сознание. Я вижу Катьку. Она стоит рядом с мамой и ногами бьет по протянутым рукам. Я вижу дядю Петю… И в это время с треском распахивается дверь.
— Стой! Ни с места!
Целая толпа людей вваливается в комнату. Среди них я замечаю Артема Павловича, дядю Егора, профессора Сокольского, совсем незнакомых мне женщин, мужчин…
Упав на мою кровать, взахлеб плачет и ломает руки мама. Дядя Егор обнимает ее за плечи и прижимает к себе. И снова тишина, страшная тишина повисает в доме.
И вдруг я слышу голос профессора Сокольского. Он пристально смотрит на дядю Петю, который стоит, низко пригнув голову, возле стола, и неуверенно говорит:
— Позвольте, позвольте… Яковицкий? Неужели Яковицкий? Да нет, не может быть!
Дядя Петя резко оборачивается, хватает со стола библию и швыряет ее в лампу. Лампа гаснет, по комнате со звоном рассыпается стекло. И вслед за тем снова слышится звон стекла. Это, воспользовавшись суматохой, дядя Петя выбил окно и выпрыгнул в огород. Несколько человек бросаются за ним, кто-то зажигает фонарик, и тонкий луч торопливо шарит по лицам сгрудившихся в углу.
А потом далеко за окном, там, где темнеет лес, долго мелькают красные точки. Это люди с зажженными факелами ищут дядю Петю. Только к утру, усталые, разгоряченные, они вваливаются в дом. И среди них — Сачок. Затравленным волком смотрит он на людей, с ненавистью и презрением смотрят на него люди.
Расплата
В колхозном клубе в Сосновке судят дядю Петю — Петра Ивановича Сачка, бандита и изменника Родины. Судят старика Гавриила, бывшего фашистского старосту, который шестнадцать лет скрывался от кары за свои преступления. Уже третий день идет суд.
Клуб большой, но нынче здесь не повернуться. Люди сидят на подоконниках, плотно прижавшись друг к другу, стоят в проходах, толпятся у открытых дверей и в коридоре. Они пришли из окрестных деревень, приехали оттуда, где в годы войны хозяйничали дядя Петя и старик. Они пришли, чтобы судить их. Весь народ судит, бандитов.
В первом ряду те, кто часто ходил к нам. Они многого еще не знают про людей, которым верили и которые жестоко лгали им.
По утрам Артем Павлович на машине привозит меня в клуб. Я полулежу в глубоком кресле на сцене, и мои ноги закутаны одеялом. Отсюда я хорошо вижу лица тех, кто сидит в первом ряду, — растерянные, угрюмые лица. В центре — моя мама. Дядя Егор хотел сразу же отвезти ее в Минск, но она отказалась.
— Есть и у меня о чем людям рассказать, Егор Сергеевич, — спокойно сказала она. — И послушать есть что. Виновата я перед людьми да перед Сашкой так, что самой в пору с этими выродками сидеть. Пока не кончится суд, никуда не поеду.
Вчера на суде выступал профессор Сокольский. Федор Савельевич оказался в Качай-Болоте совершенно случайно. Вскоре после того, как мама и Сачок увезли меня на хутор, он уехал в Москву, в институт по изучению полиомиелита, где начали испытывать его новое лекарство. Испытания прошли успешно, но они задержали профессора почти на два месяца. А когда Сокольский вернулся в Минск, он поинтересовался, как идут дела у меня. Врачи рассказали ему, что я перестал лечиться и куда-то уехал вместе с матерью.
Куда — этого никто не знал.
Сокольский в тот же день заехал к нам домой. Дядя Егор рассказал, как удивились они с женой, когда, вернувшись с собрания, застали нашу комнату пустой. Мама ведь никому не сказала, что собирается куда-то из Минска. А тут пришли Венька с Алешкой.
От них дядя Егор и тетя Таня узнали, как мама несла меня в машину и как я кричал, что не хочу уезжать.
В тот вечер дядя Егор и тетя Таня крепко поспорили. Тетя Таня сказала, что нужно тут же обо всем заявить в милицию, потребовать, чтоб меня нашли. Дядя Егор был против.
— Боится Анюта Сачка, не видишь, что ли? Совсем он ее запугал. Так просто ее от него не оторвешь. Обождем от Сашки весточки. Не может быть, чтоб не написал.
Дядя Егор рассказывал Федору Савельевичу, как он искал нас, но мы словно в воду канули.
Их разговор прервал рассыльный, принесший мою телеграмму, которую послал Митя Анисов. Дядя Егор прочел телеграмму, подал ее Сокольскому и тут же начал собираться. Профессор повертел телеграмму в руках и сказал:
— Послушайте, Егор Сергеевич, это же Качай-Болото. Пинщина, понимаете? Я ведь партизанил в тех местах. Давайте-ка поедем вместе. У меня несколько свободных дней выдалось. Отдохну, а заодно и с юностью своей повстречаюсь. Кстати, на моей машине и доберемся быстрее. Идет?
— Идет, — с радостью согласился дядя Егор.
Через несколько часов они выехали в Качай-Болото. Нашли Артема Павловича. А о том, что произошло дальше, вы уже знаете.
Так вот, вчера выступал профессор Сокольский. Он вцепился в края трибуны так, что у него побелели пальцы, а Сачок смотрел на эти пальцы из-под прикрытых век и не мог оторвать от них взгляда. И люди замерли, прислушиваясь к глухому, неторопливому голосу Федора Савельевича, который рассказывал, как он встретился с Сачком и Фокиным — «братом» Гавриилом.
— Я тогда был студентом третьего курса мединститута, — рассказывал Федор Савельевич. — Летом приехал в Слободскую больницу на практику. Когда началась война, ушел в партизанский отряд. Там я и услышал впервые о Казимире Яковицком и Александре Малявко.
Казимир Яковицкий — так до войны звали Сачка — жил в деревне Слобода, в Западной Белоруссии. В 1939 году, по приходу Красной Армии, отец и сын подались в леса, стали бандитами. Скрывались они долго, больше года. Из-за угла нападали на тех, кто начинал строить на бывших «восточных кресах» новую жизнь, поджигали клубы, грабили сельмаги. А больше отлеживались, окруженные непроходимыми болотами, которые не замерзали даже зимой.
Но крестьяне провели чекистов через болота. Бандиты отстреливались до последнего патрона, только двоих из девяти удалось взять живыми — Казимира и Малявко, который после войны стал Фокиным. Их судили. А в июле 1941 года фашисты выпустили обоих из тюрьмы. Малявко стал старостой Слободы, Казимир — полицаем.
Рассказал мне все это наш комиссар, бывший школьный учитель, у которого Яковицкий и Малявко расстреляли мать, жену и двоих детей. И позже не раз приходилось нам слышать, как выдавали они карателям партизанские семьи, как убивали невинных людей, жгли их дома. Вольготно чувствовали себя предатели под охраной фашистского гарнизона, который стоял в Слободе.
