Входит Альбуций, он также опускается на ложе.
— А вот и Юний, — говорит Вицерий.
Юний Галлион, войдя, сбрасывает галльский плащ и протягивает его Полии, которая в свою очередь отдает его рабу.
— Мне бы немного снежку в вино, — просит Вицерий.
Атерий вытирает заплаканные глаза.
— Вы читали последние стихи Публия Вергилия?
— Они никуда не годятся, — отвечает Юний.
— Хуже того, — всхлипывая, добавляет Квинт Атерий.
— Гражданская война куда ужаснее войны с внешним врагом, — заявляет Вицерий.
— Отчего? — спрашивает Альбуций.
— Все войны во благо, — говорит Полия, — в том смысле, что они отвлекают мужчин от женщин и от ненависти к женщинам.
— Помолчи, дочь моя, — приказывает Альбуций.
— Гражданские войны ужасны тем, что противники говорят на одном языке.
— Какое отношение имеет общий язык к жажде убийства?
— Благодаря ему сразу становится ясно, какая глупость заставила людей схватиться за оружие.
— Умолкни, Атерий. И убери с глаз свой платок. Слезы и стенания вовсе не свидетельство глубокой скорби.
— Позвольте мне сформулировать свое несогласие по поводу войн. Люди не могут обойтись без крови, без голода и без насилия. Иначе они не были бы людьми. Я предпочитаю гражданские войны пограничным, — говорит Юний Галлион.
— Верно, оттого, что эти первые избавляют от передвижений, — замечает Альбуций.
— А вы предпочли бы семейные войны гражданским?
— Разве мои предпочтения помогут развязать их?
— В общем, когда согласия нет, то его и не будет, — заключает Альбуций.
— Иначе вы предпочли бы внешние войны гражданским, а гражданские — семейным, — говорит Вицерий.
— Нет, я не питаю никаких иллюзий.
Смолкнув, Альбуций знаком велит подавать еду. Он слегка мрачнеет. Говорит Полии:
— Что за скверное вино.
— Но я приказала налить из старых запечатанных амфор, — оправдывается Полия.
— Возьми справа, у входа, — со вздохом велит ей отец.
— Сейчас пошлю...
— Нет, сходи-ка сама, дочь моя.
Все приумолкли. Снаружи доносится птичий щебет. Нарушив тишину, Альбуций спрашивает:
— Вы слышите?
— Это воробей.
— Это дрозд.
— Это самка дрозда. — И он добавляет: — Nocte quomodo hostem civemque distinguam? (Как различить в ночной тьме врага и соотечественника?)
— Dissidemus quia nimium similes sumus (Раздоры происходят оттого, что мы слишком схожи),— отвечает Юний Галлион.
Вицерий говорит:
— Побежденным удается бежать, изгнанным — скрыться, потерпевшим кораблекрушение — спастись вплавь. Но никому еще не удалось уберечься от смерти.
— Так же как ни одной птице не уберечься от пения, — добавляет Альбуций.
— Твой сад полон дроздов. И эта новая скала в саду — прекрасна. Сад — это ведь тоже некий язык. И вот лукавые дрозды хитро подражают пению жаворонков и щебету ласточек.
— Сад не язык. А птичье пение не музыка. Дрозды, если их вспугнуть, издают звуки столь же скупые, сколь и чистые.
— И тогда из их горла льется торжествественная песнь.
А Квинт Атерий все твердил, обливаясь слезами:
— Ab armis ad arma discurritur (Повсюду войны сменяются войнами). Сыновья гибнут, а их отцы переживают детей.
— О войне скорее можно сказать то, что Вицерий говорил о вспугнутых дроздах: это желание убить или выжить столь же порочно, сколь скупо и чисто. Речь лишает нас всего и дарит все, что существует на свете. Война отнимает у нас общество немногих друзей. И мир от этого становится куда шире.
— То, что сказал Альбуций, звучит бессердечно, — замечает Атерий.
— Нет, просто вы меня не слушаете. Мир становится гораздо шире, а вместе с ним и свет сияет гораздо более ярко — хотя и тщетно.
— Это правда, — соглашается Квинт Атерий.
— Такое продолжение звучит вполне достойно. И все же я не понимаю, зачем ты высказываешь такие мысли, — говорит Юний Галлион.
— Я хочу сказать, что едва мы перестаем называть их имена, как безмолвие делается еще более безмолвным. Одна лишь маленькая дроздиха печально щебечет над мертвой цикадой.
— Мой сын мертв.
— Это не твой сын, это бело-коричневая самка дрозда.
— Оба моих сына мертвы.
— У меня и вовсе не было сыновей. А дочери мои, за неимением мужчин, остались бездетными. У меня не будет потомков.
— Небытие все же лучше, нежели зеленое яйцо с красными прожилками.
— Когда уж кончится война?
— Когда наконец уйдет Октавиан?
Юний Галлион знаком восстанавливает тишину и начинает декламировать:
— Foeda beluarum magnitudo, immobile profiindum... (Ужасны чудища своей огромностью, недвижна бездна...)
— Когда же мы вновь обретем свободу? — вопросил Вицерий, встав и подойдя к чадящей жаровне.
— Мы не обретем свободу, — откликнулся Альбуций.
— Люди, утратившие свободу, защищают ее с меньшим пылом, нежели те, кто, вовсе не изведав свободы, стремится ее завоевать.
Квинт Атерий, утерев глаза полою тоги, сказал:
— Следует описать тем, кто будет жить после нас, всех людей, чьи страдания невозможно измерить, о множестве которых можно только скорбеть, но кто достоин порицания за то, что безропотно покорился своим угнетателям и не восстал, попав в рабство.
Вицерий поворошил угли короткой железной палочкой. Затем вернулся на ложе. И сказал:
— Цестий утверждает, будто Цицерон был неучем.
— Что за глупости, — бросил Квинт Атерий.
— Ешьте же. Берите пример с меня, — сказал Альбуций.
— У тебя есть руки, Альбуций?
— «Quid ridetis, inquam? Habeo manus!» (Что за шутки? Конечно, у меня есть руки), — процитировал Вицерий.
— Довольно вам насмехаться над успехами Альбуция.
— Этим занимается Цестий.
— Этим занимается Цезарь.
Юний встал. Он спросил Полию, куда положили его длинный галльский плащ. Альбуций Сил в свой черед осведомился у дочери, где его шляпа с тесемками: он хотел выйти под дождь, чтобы проводить друзей. Вицерий уходит первым; не дожидаясь остальных, он бегом покидает двор под мелким дождем. Они расстаются. Торопливо пересекают парк.
— Взгляните! — восклицает Альбуций.
— Еще одна дроздиха, она купается в дождевых каплях.
— А как вы распознаёте пол у дроздов?
— По половым признакам.
— Дрозд-самец черен как сажа, — разъясняет Альбуций. — У него желтый, загнутый книзу клюв. Он поет в сумерках.
— Вылитый Альбуций.
— Он поет в сумерках, раздувая грудку.
— Ну вылитый Альбуций.
— Оставьте меня в покое. Он раздувает грудку в ночном сумраке, когда тени становятся длиннее и гуще. С виртуозным мастерством и идеальной чистотой он воспевает червяков и ягоды.
— Ну вылитый Альбуций.
— Он с подлинной страстью исполняет песни, посвященные плодовитости и будущему. Зато самка дрозда — маленькая, коричневая, а грудка у нее бежевая с коричневыми пятнышками.
— Вылитая жирафа.
— Мне кажется, что и у моей супруги тоже бежевая грудь с коричневыми пятнами.
— Да помолчите же! Дроздихи поют хуже самцов. Обычно они поют в конце зимы, в самое теплое время дня.
— Значит, в марте.
— Дрозды менее всего римские птицы и более всего греческие. Они любопытны, их привлекает все новое.
— Значит, это птицы Альбуция.
— Ах, оставьте! Итак, дрозд — мартовская птица. Он всегда встревожен.
— Inquietator.
— Он всегда настороже, опасаясь всего вокруг. Да, в этом смысле ты прав, Квинт, я действительно подобен желтоклювому дрозду.
— Только дрозду неперелетному.
— Отчего же, и я летаю — в грезах.
Альбуций развязывает тесемки шляпы, стянутые под подбородком. Слезы Атерия смешиваются с дождевыми каплями. Полия кутается в плащ с капюшоном, она продрогла. Альбуций говорит, глядя на них обоих:
— Кошки и сороки пожирают яйца дроздих. Гнезда дроздов низки и нечисты. Кладка только что окончилась. Черный дрозд питается слизняками, желтыми осами, желтыми грушами, ежевикой. А самки едят улиток, ягоды крыжовника, земляных червей, клубнику и вишни.
— Может, хватит о дроздах и дроздихах? — спрашивает Юний.
— Я сочинил такие стихи, — объявляет Атерий: — Quid contra nesci, pectus? (Сердце, чего ты страшишься?) Quid, lingua, trepidas? (Язык, отчего ты трепещешь?) Quid, oculi, extimuistis? (Очи, зачем вы прикрыты платком?) Morior, morior (Мне суждено умереть)
— Еще одна дроздиная песнь.
— Столь же торжественная, как песнь дрозда.
— А я вполне торжествен, — говорит Атерий.
— Он раздувает грудку. Вытягивается в струнку и воспевает плодовитость своей подруги и красоту желтых груш.
— Отсюда и желтый клюв, — говорит Атерий, — так же как мои ноги всегда красны от крови моего сына.
Квинт Атерий останавливается посреди аллеи, возле платанов. Все они укрываются от дождя под сенью платанов. Он плачет горючими слезами. Юний Галлион берет его за руку:
