Мария Александровна всю жизнь помнила эти злосчастные парижские надписи… Не от злопамятства, нет, но такое не забывается… Интеллигентные французы тогда же ей объяснили, что это пишет "чернь", что им стыдно. Возможно, так оно и было, но слова из песни не выкинешь…
Белая известняковая дорога была в этот утренний час пустынна до самого горизонта. Плотный поток воздуха приятно обтекал лицо Марии и едва не оставил ее без головного убора.
- Эй, шалишь! - вскрикнула она, хватаясь левой рукой за край шляпы. Сбросила скорость, сняла шляпу и положила ее на красное сафьяновое сиденье рядом с собой. Теперь можно снова прибавить газу. Давно хотела она пришить к шляпке тесемку под подбородок, для страховки от порывистого ветра, да все забывала. А эта широкополая белая шелковая шляпа с бежевым кантом, ох, как ей дорога! Шляпа заветная! Когда-то на конкурсе шляп в Париже она завоевала Гран-при. А придумала и сделала ее своими руками подопечная Марии, фактически ее воспитанница, Уля Жукова.
Хотя Марии и шел всего двадцать девятый год, но за ее плечами было уже столько всякого разного, что иногда она казалась себе древней старухой, которую уже ничем не удивишь и которой не покажешь ничего нового.
В жизни всякого человека есть такие связи с другими людьми, которые никогда не вымываются из памяти, а стоят в ней отдельно, как островки на большой реке, - маленькие и таинственные. Например, с Улей Мария полтора месяца спала на одной койке - посменно… На заводе Рено они стояли на конвейере в разные смены, а койка была одна на двоих: зеленая железная солдатская койка с грубой металлической сеткой, которая впивалась в матрац, а то и рвала его в клочья. Бедность была такая, что русские рабочие и работницы нередко снимали не квартиру, не комнату, а койкоместо. Так было и у них с Улей.
Мария окончила математический факультет Пражского университета за три года и поздней осенью 1926-го прибыла покорять Париж. В ее потрепанном саквояже с пожитками самой весомой частью была рукопись в две тысячи страниц старшего брата Евгения, погибшего в морском бою с немцами 5 ноября 1914 года, - рукопись по истории Черноморского флота России. Она так и возила эту рукопись с собой еще с той поры, как осталась с нею в руках в полубезумной толпе на пирсе Северной бухты Севастополя. Было у нее и несколько рекомендательных писем к русским парижанам, но все они не сработали. Кого-то не оказалось на месте, кто-то сам был "выбит из игры", кто-то лежал в больнице, один, наиболее влиятельный, уехал в Америку. Добрые люди посоветовали ей зайти в русскую церковь на улице Дарю: там во дворе могут быть объявления о работе для русских.
Объявлений было много. Мария выбрала самое большое - объявление завода Рено, кстати сказать, написанное и по-французски, и по-русски. Она запомнила адрес и вошла в церковь поставить свечки за упокой папа и во здравие мамы и Сашеньки. После двух суток скитания по Парижу, после ночевок в наидешевейших привокзальных меблирашках еще оставались какие-то совсем маленькие деньги, так что на свечки да еще на три-четыре дня полуголодного прозябания у нее хватало.
В золотистом, зыбком сумраке храма, пропитанном запахами расплавленного воска, ладана, свечного нагара, запахами одежд и дыханием прихожан, возжигая и ставя свечи, Мария столкнулась с Улей, а выходя из церкви, познакомилась. Потом они частенько смеялись, что судьба свела их на паперти.
Уля была на голову выше Марии и отличалась плотным телосложением.
- А вы по-ихнему говорите? - спросила она глухим, простуженным голосом, запахиваясь в полувоенный суконный френч цвета хаки.
Накрапывал дождь, после церковного тепла и умиротворения на улице было как-то особенно зябко и неприкаянно.
- Говорю, - приветливо улыбнулась ей Мария.
- Вам хорошо. А я ни бум-бум, вот и кручу гайки.
- Где?
- А у Рено, наших тама тьма.
- И я туда еду, - сказала Мария.
- Значится, попутчицы.
По дороге в северный пригород Парижа Биянкур они разговорились и узнали кое-что друг о друге.
- А я с Москвы приехала, - рассказывала Уля. - Скоро три месяца как. Я у нэпманов в няньках была. Папка с мамкой да и братишки мои в двадцать первом в деревне с голоду померли, а я живая осталась. Еще в двадцатом меня мамкина сестра тетка Катерина к себе в Москву забрала, тоже в няньки. Она сама белошвейка была, уй, рукодельница! И меня всяко научила: и подрубить, и вышить, и связать, и кроить даже. Золотая тетка была, век ее не забуду! Муж ее сбил с панталыку, уехали они в Ташкент на большие хлеба да там и пропали. Везде хорошо, где наших нет. А меня к этим нэпманам в няньки определили, уже в двадцать четвертом, хозяйка еще только родить собиралась. Бо-га-ты-е, уй! Лампарт держали, магазины одежные, обувные, часовые. Из Лубянки им барахло расстрелянных отдавали, у хозяина там брат не последним человеком работал. У-уй! Кучами отдавали. А хозяева специально мастерскую держали, там все чистили, штопали, гладили-утюжили, пятнышки выводили - и в магазин на плечики. А часы, и карманные, и наручные, прямо в тазах у них стояли эти часы! И еще, кроме лампарты, где старушки свое последнее закладывали, была у них и скупка золота-брилльянта. У-уй! Чего я не навидалась! А как сюда они приехали, сразу дом купили, в тот же день, со всей обставкой, возле Елисеевских полей. В Москве Елисеевский магазин, а здесь поля.
- Поля здесь Елисейские, - поправила Мария, которой было интересно слушать простодушную Улю. - Ну и что дальше?
- А чего дальше? Начали здесь в доме жить. Пожили всего неделю. Хозяйка и говорит: "Вот что, Улька, завтра на завтрак свари яйца в мешочке, французы так едят, и нам надо…" Ну я малого укачала-убаюкала и стала думку думать, как тот мешочек сшить. Была у меня полотняная салфетка, ну я и сшила с нее и еще васильки с двух сторон вышила для приятности. А утром поклала яйца в тот мешочек, сварила как следует и на блюде так и подала им на стол - в мешочке. Она как завизжит, хозяйка: "Вон из моего дома, адиетка!" Она, видать, давно на меня зуб имела. И в пять минут выкинула меня с барахлишком за порог. Спасибо, еще тепло было, а то бы дубу дала. А так спаслась по скамейкам, а там и на завод прибилась, не успела подохнуть с голоду. Мне еще пятнадцать, хотя дылда, но я сказала - двадцать. Поверили. Они сами, местные, народ мелкий.
Мария слушала Улин рассказ как откровение. Оказывается, и через девять, а, как выяснилось позже, то и через десять, одиннадцать лет после 1917-го года можно было уехать из России с большими деньгами, со всем своим семейством, скарбом и даже прислугой. Оказывается, подковерные связи были настолько отлажены, что прямо с вокзала чужой страны люди въезжали в собственные дома "со всей обставкой". Значит, свои выпускали своих? При том, не просто в белый свет как в копеечку, а на все готовенькое. Потом, когда Мария поближе узнала русскую эмиграцию во Франции, Германии, Бельгии, Италии, она увидела, что таких, как Улины хозяева, было немало в разнородной русской диаспоре, и они даже образовывали, хоть и тоненькую, но весьма специфическую прослойку. Как правило, это были те, о которых принято говорить "из грязи в князи". В России, при содействии властей предержащих, они нажились на крови и горе многих тысяч людей да еще сумели и вовремя смыться, конечно же, не без обязательств перед теми, кто открывал им засов. Они презирали эмигрантов первой волны, говорили о них: "Мы не бросили Родину в трудный момент, не сбежали, как эти крысы с тонущего корабля, а уехали, как люди!" Они первые стали говорить о России: "Эта страна", они пересчитывали каждый сантим за прислугой и швыряли деньги пачками в ресторанах, они были хитры, необразованны, невоспитанны, чванливы и довольно крепко подпортили представление о русских в глазах европейцев. Но самое главное - от них веяло душевной нечистоплотностью, предательством и душегубством; за ними маячили похищения видных деятелей Белого движения, странные самоубийства, нечаянные отравления* и многое другое, темное, хотя и не доказанное… Но не доказанное, как подозревали многие, только потому, что никто особенно не старался ничего доказывать… В 1924 году Франция официально признала СССР, и это сыграло решающую роль во многих конкретных случаях сомнительного свойства. Чтобы "разбираться" в том или ином "русском" деле, его нужно было поднимать на государственный уровень, но все устали, никому не хотелось обострять отношения. Да и какая выгода от стреляных гильз? Кому нужны даже очень известные эмигранты? Пропал? Значит, не повезло. Умер от отравления? Значит, что-то съел. У европейской полиции своих дел хватало, со своими гражданами…
* В этой связи можно, к примеру, указать на скоропостижную смерть от отравления сорокалетнего генерала Врангеля, последовавшую 25 апреля 1928 г. в Брюсселе.
А Уля Жукова оказалась на редкость одаренной, переимчивой девочкой с исключительной памятью, сообразительностью и жаждой знаний. Уже года через полтора тесного общения с Марией она навсегда перестала говорить "тама", "поклала", "значится" вместо "значит" и т.д. и т.п. Склонная к учительству, Мария выучила ее хорошему русскому, а заодно и французскому языку, приохотила к чтению книг.
