Тем временем гроза расходилась вовсю. Страшное дело, что тут было: гром грохотал и ревел, молния то и дело сверкала, ветер выл и визжал в снастях, а дождь лил как из ведра. То своей руки не видно было в темноте, то можно было пересчитать нитки в рукаве куртки и видеть всю пустыню волн, бушевавших и метавшихся под сеткой дождя. Такая буря самая красивая вещь на свете, только не очень весело на нее любоваться, когда вы затеряны где-то в поднебесье, промокли и одиноки, а тут еще и смерть приключилась в вашей компании.
Мы сидели на носу, сбившись в кучу, толковали вполголоса о бедном профессоре, и жалели о том, что свет глумился над ним, когда он старался, как умел, и что не нашлось у него друга, да и никого не нашлось, кто поддержал бы его и не дал бы горьким мыслям свести его с ума. На корме было много одеял и всякой одежды, но мы решили лучше мокнуть под дождем, чем пойти туда хозяйничать. Нам, видите ли, думалось, что это как-то некрасиво, когда там, можно сказать, все еще остыть не успело после покойника. А Джим сказал, что он согласен лучше промокнуть в кисель, чем идти туда и, чего доброго, наткнуться на духа среди молний. Он говорил, что ему и видеть-то духа всегда было до смерти страшно, а дотронуться до него – нет, лучше умереть.
Глава V
Сбились с дороги. – Письмо тете Полли. – Небо свод. – Метафора. – Земля. – Розыски Лондона в подзорную трубу. – Встреча со львами.
Мы придумывали разные планы, да не могли согласиться. Я и Джим стояли на том, чтобы повернуть обратно и лететь домой, но Том доказывал, что когда взойдет солнце, то будет виднее, и если мы уже недалеко от Англии, то, пожалуй, удобнее там спуститься, вернуться домой на шаре и заслужить славу таким путешествием.
Около полуночи буря затихла, взошла луна и осветила океан, и тогда у нас отлегло от души и стало клонить ко сну; поэтому мы растянулись на ларях и заснули, а проснулись, только когда взошло солнце. Море сверкало, точно алмазы, погода была славная, и наши вещи скоро просохли.
Мы пошли на корму поискать, нет ли чего позавтракать, и первое, что мы заметили здесь, была лампочка, горевшая в компасной будке под колпаком. Увидя ее, Том смутился и говорит:
– Легко догадаться, что это значит. Это значит, что кто-нибудь должен держать здесь вахту и править этой штукой, все равно как кораблем, иначе она собьется с пути и будет лететь, куда ветер несет.
– Ну, – говорю я, – что же с ней было с тех пор, как… э… с того случая.
– Сбилась с пути, – отвечает он не совсем спокойно, – сбилась с пути, в этом нет никакого сомнения. Теперь она летит по ветру, а он дует на юго-восток. А давно ли, мы не знаем.
Затем он направил шар к востоку и сказал, что будет следить за ним, пока не соберем позавтракать. Профессор запасся всем, что требуется для человека; лучше и снарядиться нельзя было. Правда, не нашлось молока для кофе, но была и вода, и все, что может понадобиться, и чугунная печка, и все принадлежности к ней, и трубки, и сигары, и спички; и вино, и водка, но это уж не про нас; и книги, и карты, и аккордеон; и шубы, и одеяла, и целая куча всякого хлама вроде стекляруса и медных украшений. Том сказал, что это верный знак, что он собирался побывать у дикарей. Нашлись тут и деньги. Да, запасливый человек был профессор.
После завтрака Том научил меня и Джима управлять шаром; каждые четыре часа мы должны были сменять друг друга; когда его вахта кончилась, я сел на его место, а он взял профессорскую бумагу и перо и написал тете Полли письмо обо всем, что с нами случилось, и пометил его: «На небосводе, близ Англии», сложил, запечатал красной облаткой и надписал адрес, а над адресом проставил большими буквами: «от Тома Сойера Аэропорта» – и сказал, что старого Ната Парсонса, почтмейстера, пот прошибет, когда получит такое письмо. Я и говорю:
– Сойер, это не небосвод, это воздушный шар.
– Да, а кто же говорит, что это небосвод, чудак?
– Сам же ты в письме написал!
– Так что же? Это вовсе не означает, что воздушный шар – небосвод.
– О, а я думал – значит. Том, что же такое небосвод?
Я тотчас заметил, что он стал в тупик. Подумал, погадал, пошарил в своем уме, да ничего и не нашарил, только и мог сказать:
– Я не знаю, и никто не знает. Это просто слово. И слово хоть куда. Немного найдется таких, которые лучше его. Я думаю, ни одного не найдется.
– Это пустое, – говорю я, – а ты мне скажи, что оно значит! Вот в чем суть.
– Говорят тебе, я не знаю, что оно значит. Это слово, которое люди употребляют для… для… ну, для украшения. Манжеты ведь не для того пришивают к рубашке, чтобы теплее было, как по-твоему?
– Ну конечно, не для того.
– Однако же их пришивают?
– Да.
– Ну, вот, письмо – это рубашка, а небосвод – манжеты на ней.
Я знал, что Джим обидится, так оно и вышло. Он сказал:
– Ну, господин Том, не следует так говорить, это просто грешно. Вы сами знаете, что письмо не рубашка, а манжетов на нем не бывает. На нем и места нет, где их пришить, вы не могите их пришить на нем, а если пришьете, они держаться не будут.
– Ах, да заткнись ты, и не толкуй о том, чего не понимаешь.
– Как же, господин Том, неужто вы хочете сказать, что я ничего не понимаю в рубашках, когда я бог жнает сколько их стирал дома…
– Я тебе говорю, что рубашка тут ни при чем. Я только…
– Как, господин Том! Вы скажали, вы сами собой скажали, что письмо…
– Ты меня с ума сведешь! Замолчи. Я сказал это как метафору.
Этим словечком он огорчил нас на минуту. Потом Джим сказал, довольно робко, так как видел, что Том не в духе:
– Господин Том, что такое метафора?
– Метафора… э… ну… это… э… э… метафора – это уподобление.
Он заметил, что это объяснение не годится, и попробовал другое:
– Если я скажу, что птицы одного пера летают вместе, то это будет метафорический способ выражения…
– Нет, не летают, господин Том. Нет, сэр, не летают. Найдите-ка других таких похожих по перу птиц, как сойка и ореховка, но если будете ждать, когда они прилетят вместе, то…
– О, да отвяжись ты. Самая простая вещь не пройдет сквозь твой толстый череп. Будет, не лезь ко мне больше.
Джим охотно замолчал. Он был ужасно доволен, что поймал Тома. Как только Том заговорил о птицах, я уже понял, что он уже пропал, потому что Джим знает о птицах больше нас обоих. Видите ли, он убил их несколько сотен, а это и есть способ познакомиться с птицами. Так делают люди, которые пишут книги о птицах, и так любят их, что готовы терпеть голод и усталость, и всякие передряги, лишь бы найти новую птицу и убить ее. Их называют орнитологами, и я сам мог бы быть орнитологом, потому что всегда любил птиц и всяких тварей; и раз попробовал было им сделаться. Вот как это было: вижу я, сидит высоко на дереве, на сухой ветке, птица и распевает, закинув голову и разинув клюв; я выстрелил в нее, не долго думая; песня смолкла, и птичка свалилась с дерева, точно лоскуток, а я подбежал и схватил ее; она была мертвая, и ее теплое тельце лежало на моей руке, а головка перекатывалась с боку на бок, точно шея была сломана, и глаза подернулись белой пленкой, а на голове выступила капелька крови; больше уж я ничего не видел из-за слез, и с тех пор я уже не убивал ни одного создания, которое не сделало мне зла, и не намерен убивать.
Но я не успокоился насчет небосвода. Мне хотелось знать, что это такое. Я снова завел речь об этом, и Том объяснил мне, как умел. Он сказал, что когда кто-нибудь произнесет знатную речь, то газеты говорят, что крики народа потрясали небосвод. Они, сказал он, всегда так говорят, но никто из них ни разу еще не объяснил, в чем тут дело, и потому он думает, что небосвод обозначает попросту то, что находится снаружи и вверху. Ну, это казалось довольно разумным, так что я остался доволен и сказал ему это. Ему это было приятно, и он снова повеселел и сказал:
– Ну и ладно, стало быть, не о чем больше и толковать. Я не знаю наверное, что такое небосвод, но когда мы будем в Лондоне, он у нас затрясется, помни это.
Он сказал, что аэропорт – это такой человек, который летает на воздушных шарах, и что Том Сойер Аэропорт куда шикарнее, чем Том Сойер Путешественник, что имя это разнесется по всему свету, если мы благополучно доведем дело до конца, и потому он теперь гроша не даст за то, чтобы быть путешественником.
Под вечер мы приготовили все, чтобы высадиться на землю, и были очень веселы и горды; и смотрели в подзорные трубки, точно Колумб, открывающий Америку. Но мы не видели ничего, кроме океана. Вечер прошел и солнце село, а земли все еще не было видно. Мы не понимали, в чем дело, но думали, что явится же она наконец, и держали курс по-прежнему на восток, только поднялись повыше, чтобы не задеть в темноте за колокольню или гору.
Моя вахта была до полуночи, а затем Джима, но Том оставался тут же, потому что, говорил он, капитаны всегда так делают, когда земля близко; тут уж они не держат правильной вахты.
