Свифта.
Обман.
Фальшь.
Лицемерие.
Замена живого дела мертвой обрядностью. Клоунада — далеко не невинного типа. Клоунада, имеющая целью выдать то, что не ценно-за ценности, то, что неумно — за ум, подлость за честность, зло за добродетель.
Ошеломляющий поток свифтовской ругани устремляется все же по определенным адресам.
Один из наиболее устойчивых адресов это — социальное лицемерие и социальная фальшь.
Если он обрушивается на многое другое, то это потому, что оно сознательно или бессознательно служит этой фальши, этому всеобщему обману.
4
Сатира Свифта действенна потому, что ни в какой мере не является литературным методом, комплексом приемов и подходов к явлениям жизни.
Его сатира непосредственно вытекает из его мировоззрения, из личной идейной горячей заинтересованности, из жгучего желания разобраться в мире.
В его озлоблении, в его ненависти, в его неустанных издевательствах есть животворящее начало. Ведь при таком напоре, при таком размахе осуждения и отрицания, в конце концов, должно было бы наступить равнодушие. По крайней мере, взрывы ненависти и гнева должны были бы чередоваться с периодами упадка, молчаливого презрения и т. д. Он упоминает о сплине. Но характерен ли сплин для Свифта?
Ни в малейшей степени.
Наоборот, у него исключительный, невероятный, высоковыдающийся интерес к жизни. У него неодолимая жажда борьбы.
И сатира его чрезвычайно активна. Она резко своеобразна именно вследствие своей активности.
Свифт не ограничивается тем, что преувеличивает отрицательные стороны своих персонажей. Он не берет одну смешную черту, как другие сатирики, чтобы возвести ее на степень обобщения. Не приходится говорить о «типах Свифта», как можно говорить о типах Рабле, Гоголя и т. д.
У Свифта — совершенно иной метод. Свифт не пользуется обычным классическим методом всякого сатирика — преувеличивать отрицательные черты и типизировать их.
Свифт с особой исключительной зоркостью, с какой люди рассматривают враждебное явление, прежде, чем напасть на него, изучает. книги, слова, лица, ощущения, навыки, мысли — явные и скрытые, — изучает с поразительной точностью — и сразу же бьет в лоб прямым страшным ударам — с непосредственной целью полного уничтожения, полного умерщвления.
Он не преувеличивает, не играет, не выдумывает, не развлекает. Он только характеризует. Он определяет. Он вскрывает сущность явлений прямым их разоблачением.
Если он делает это очень часто излюбленным своим приемом пародии на великосветскую придворную лесть, то это только потому, что эта форма издевательства по ясности своей не уступает самой простой и непосредственно адресованной ругани.
Он не знает и не хочет знать пощады.
Свифт хорошо знал жизнь.
Он знал людей. Недаром любил он путешествовать, знакомиться с простым народом, с обездоленными всех типов. Немало наслушался он всевозможных историй во время ночевок в тавернах и на постоялых дворах. О представителях большого света и говорить нечего. Он знал их насквозь во всем их несложном обличии, прикрывающем лицемерие и жестокую пустоту.
Но каково же, в конце концов, было отношение Свифта к окружающей его действительности, которая возбуждала в нем одновременно горячий интерес и подлинную ненависть?
Любопытна в этом смысле самая манера Свифта в «Сказке о. бочке». Он беспрерывно отступает и беспрестанно же приближается к узловым пунктам своих тем.
Он похож на человека, который хочет изучить испорченный, но ценный механизм, (например, часы. Отчего они неправильно идут? Он изучает их, сидя, стоя. Он осматривает их со всех сторон. Он надевает очки, рассматривает детали механизма в лупу. Он касается отдельных частей. Он ощупывает колесики. Он всматривается в них и так и этак. Он хочет уразуметь весь механизм часов. Ему нужно овладеть им, исправить его! Ему нужно, чтобы механизм этот заработал правильно — что-то мешает ему правильно работать, явно мешает! Но что? Колесики вертятся, зубчатки двигаются — правдоподобие — к сожалению, к возмущению — только правдоподобие, а на самом деле часы лгут! Лгут! И он опять терпеливо всматривается в них. Он хочет всеми силами, всем существом своим дать правильный ход часам! Он опять изучает их! Он отрицает их ложную деятельность. Нет, нет, это чепуха! Не так должны вращаться эти колесики! Не так должны подниматься и опускаться рычажки! Не так! Совсем не так! И он опять всматривается, опять, заново ищет подлинную причину расстройства, но не находит ее и, наконец, в бешенстве бросает часы на пол!
Он приходит в исступление и топчет часы ногами! К чорту! Пусть замрут эти дурацкие колесики! Пусть прекратится этот идиотский вертеж — неизвестно для кого и для чего! Смотрите, как они вертятся, эти уроды! Эти рычажки, работающие бессмысленно, похожи на каких-то гадов! К чорту! Не надо, надо выбросить эту дрянь!
Но каждый человек, так нетерпеливо обращающийся с механизмом— только потому, что не знает, как исправить его, — как бы ни был он исступлен, понимает, что это неправильно. Так обращаться С вещами нельзя. Остается чувство горечи, Ведь это же не метод топтать ногами и издеваться над механизмом только потому, что не знаешь, как его исправить и завести, чтобы он работал, правильно.
Свифт видел зло мира, хотел его уничтожить, хотел исправить мир, но не знал как это сделать.
Свифта принято упрекать в недобросовестности некоторых полемических нападок, а порой и в открытой бранчливости.
Еще бы! Разве мыслимо говорить О спокойствии и объективности при таком страстном неприятии окружающего, при таком убежденном и глубоком неприятии, какое отличало Свифта!
Он находился, примерно, на той степени воинственного наступления на неприятеля, когда — если это происходит в военной обстановке — отдают приказ о снесении города или деревни артиллерийским огнем — «дотла».
Есть ли возможность при таких обстоятельствах думать, что в снесенном ураганным огнем городе или деревне живут, люди, не подлежащие уничтожению?!
Конечно, об этом не думают.
Свифт действует именно ураганным огнем своей сатиры — единственным. своим оружием, причем его, борца прямого действия, борца прямой борьбы, особенно еще подстегивает, раздражает и бросает в исступление то, что на (многие, особенно ненавистные ему явления, он не может нападать открыто.
Прежде всего он не может открыто нападать на религию — апофеоз той фальши, которая больше всего его возмущает.
Он должен прибегать к аналогиям, к символам, к намекам.
Он должен для многочисленнейших атрибутов религии и церкви находить прозрачные и, конечно, обидные намеки — это трудно, и сложно, и мучительно, но меньше всего Свифт хотел бы ослабить свою сатиру из-за необходимости прибегать к эзоповскому языку.
Но он все же осваивает этот язык и разит им со всей своей страстью и безудержностью.
Католическая церковь превратилась в мощное хозяйственное предприятие, в денежное хозяйство, и Свифт называет эту лавочку
