— Ой, а это, типа, эксклюзивная привилегия. — Томми отстранился и продолжил дуться.
Джоди схватила с пола туфлю и приготовилась ею дерябнуть его, но вспомнила, что сделала с Куртом, и выронила обувь.
— Почему ты такой мудак?
— Ты пила мою кровь.
— Ну да, извини меня, пожалуйста, за это.
— И даже не попросила.
— А ты и не возражал.
— Я думал, так в сексе положено.
— Так и положено.
— Положено? — Он перестал дуться и посмотрел на нее. — Тебя это заводит?
Джоди подумала: «Ну почему мужчины никогда не готовы к токсичному излучению отходняка? Почему не могут вытерпеть его, не становясь самоуглубленными нытиками или агрессивными придурками? Они не врубаются — эти нежности-после никак не соотносятся с теплотой и пушистостью; это просто самый разумный способ прокатиться на волне посткоитальной депрессии».
— Томми, я кончила так, что у меня аж пальцы на ногах свело. Ни с одним мужчиной прежде у меня так не было. — «Сколько раз уже я это говорила?» — подумала она.
— Да?
Джоди кивнула.
Томми улыбнулся, гордый собой.
— Давай еще раз.
— Нет, нам нужно поговорить.
— Ладно. Только потом…
— Оденься.
Томми голышом поскакал из спальни за чистыми джинсами из чемодана. Пока одевался, в голове у него проплывали нескончаемые возможности жизни. Лишь неделю назад он глядел прямо в дуло перспективы до скончания века жить в промышленном городишке: работа, профсоюзные взносы, несколько «Фордов» в рассрочку, ипотека, слишком много детей и неуклонно толстеющая жена. Само собой, некое благородство в этом есть — нести на себе ответственность, содержать семью, чтоб они ни в чем не нуждались. Но когда отец на восемнадцатый день рождения сказал ему, что он уже должен заботиться о пенсии, Томми почувствовал, что будущее стиснуло ему горло, как анаконда. Отец ясно дал понять: денег на колледж нет, — поэтому когда он съездит в Город и поголодает там, пусть возвращается домой, устраивается на завод и принимается уже быть наконец взрослым. Но теперь — дудки. Он нынче парень городской, он вышел в мир; у него связь с вампиршей, и опасность вести нормальную скучную жизнь совершенно миновала. Томми знал, что надо бояться, но восторг не давал ему даже думать об этом.
Он влез в джинсы и бегом вернулся в спальню, где одевалась Джоди.
— Есть хочу, — сказал он. — Пошли найдем чего-нибудь и съедим.
— Я не могу есть, — ответила она.
— Совсем?
— Насколько мне известно, да. Во мне и стакан воды не удерживается.
— Ух ты. А кровь тебе надо каждый день пить?
— По-моему, нет.
— А надо, чтоб… то есть у животных можно или обязательно у людей?
Джоди вспомнила съеденного мотылька, и ей стало так, будто она только что залпом выпила коктейль из двух частей стыда и пяти частей отвращения, взболтать с тошнотой.
— Не знаю, Томми. Инструкцию мне как бы не выдали.
Он скакал по всей спальне, как перевозбужденная детка.
— А как это произошло? Ты продала душу Сатане? Я тоже стану вампиром? У вас есть шабаш или как?
Джоди резко развернулась к нему.
— Слушай, я не знаю. Я вообще ничего не знаю. Дай оденусь, и мы пойдем куда-нибудь, чтоб ты поел. Там и объясню, ладно?
— Ну, голову мне при этом откусывать не надо.
— Может, и надо, — рявкнула она, сама удивившись, сколько в ее голосе кислоты.
Томми попятился от нее, глаза пугливо распахнулись. Джоди стало ужасно. «И зачем я это сказала? Слишком часто это как-то — теряю контроль: вон обгорелую руку бродяге в автобусе засветила, Курта вырубила, слопала бабочку, а теперь вот Томми угрожаю. Но все это — как бы не по собственной воле. Такое ощущение, что симптом вампиризма — ПМС гремучей змеи, только без спазмов».
— Извини, Томми. Мне трудно.
— Все нормально. — Он поднял с пола джинсы, которые она уничтожила, и принялся вытаскивать все из карманов. — Этим, по-моему, конец. — Он вытащил визитку, которую ему дал управляющий мотеля. — Эй, чуть не забыл. С тобой этот полицай хочет поговорить.
Джоди недозавязала кроссовку.
— Полицай?
— Ну, вчера ночью возле мотеля старушку пришили. Когда я приехал утром с работы, там была уйма полицейских. Опрашивали всех, кто живет в мотеле.
— Как ее убили, Томми? Не говорили?
— Кто-то свернул ей шею и… — Он замолчал и пристально посмотрел на нее. И спиной пошел к ванной.
— Что? — нетерпеливо спросила она. — Свернули шею и что?
— Она потеряла много крови, — прошептал он. — Но никаких ран не осталось. — Томми влетел в ванную и захлопнул дверь.
Джоди услышала лязг щеколды.
— Это не я, Томми.
— Прекрасно, — ответил он.
— Открой дверь. Пожалуйста.
— Не могу, я писаю. — Он открутил кран.
— Томми, выходи, я не сделаю тебе ничего плохого. Пойдем тебя чем-нибудь накормим, и я объясню.
— Ты иди, — сказал он. — А я тебя догоню. Ух, как же мне отлить нужно. Должно быть, кофе сегодня перепил.
— Томми, клянусь тебе, я ничего про это не знала, пока ты мне сейчас не рассказал.
— Ты погляди-ка, — сообщил он из-за двери. — На прошлой неделе посеял распятие, а теперь нашел. А это что такое? Мой пузырек святой воды на счастье.
— Томми, прекрати. Я не собираюсь на тебя нападать. Я ни на кого не хочу нападать.
— О, чесночный веночек. А я никак не мог вспомнить, куда его положил.
Джоди схватила дверь за ручку и дернула. Косяк раскололся, и дверь оказалась у нее в руках. Томми нырнул в ванну и выглядывал из-за бортика.
Джоди сказала:
— Пошли тебя чем-нибудь накормим. Нам надо поговорить.
Он медленно выпрямился, готовый нырнуть в сток, если она шевельнется. Джоди попятилась.
Томми посмотрел на загубленный косяк.
— Мы теперь залог потеряем. Ты в курсе, правда?
Джоди отшвырнула дверь в сторону и протянула Томми руку, чтоб он не споткнулся, вылезая из ванны.
— Хочешь картошки фри? Мне бы очень хотелось посмотреть, как ты ешь картошку фри.
— Это чудно, Джоди.
— По сравнению с чем?
Они пошли на Маркет-стрит, где даже в десять вечера на тротуарах кишели бродяги, сутенеры и банды ортопедов, сбежавших из конференц-центра «Москоуни» в поисках бургеров, пицц и пива в самом сердце Города. Джоди наблюдала, как за прохожими тянутся призраки жара, Томми же тем временем раздавал монеты, словно ангел парковочной счетчицы, который желает покаяться за все выписанные грошовые билетики.
Квортер он уронил в подставленную ладонь в перчатке с обрезанными пальцами, которую носила женщина, делавшая вид, что она робот, хотя больше она походила на голема, только что слепленного из жижи, начерпанной в канаве. Джоди заметила вокруг нее черный ореол — такой же был и у старика в автобусе; она чуяла болезнь, видела, как сочатся гноем ее открытые раны, и чуть не оттащила Томми прочь.
Через несколько шагов сказала:
— Не обязательно давать им всем деньги лишь потому, что они просят, знаешь.
— Знаю, но если я им дам денег, мне их лица перед сном мерещиться не будут.
— Это не помогает вообще-то. Она спустит их на бухло или наркотики.
— На ее месте я б тоже спустил.
— Тоже верно, — сказала Джоди. Взяла его под руку и завела в бургерную под названием «Не Стыдно»: столы из оранжевой формайки на промышленно-сером ковровом покрытии, гигантские подсвеченные изнутри пластиковые панно с едой, блестящей от жира, и целые семьи, с ликованием совместно забивающие себе артерии. — Здесь годится?
— Идеально, — ответил Томми.
Они сели за столик у окна, и Джоди слегка затрясло, когда Томми заказал себе целый поднос бургеров и корзину картошки фри.
Она попросила:
— Расскажи мне про убитую женщину.
— У нее была собака, серенький такой песик. Обоих нашли в мусорном контейнере возле мотеля. Она была старая. А теперь и навсегда останется старой.
— Прошу прощения?
— Люди навсегда остаются в том возрасте, в котором умирают. У меня старший брат умер от лейкемии, когда мне было шесть. А ему — восемь. Теперь, когда я о нем думаю, ему всегда восемь лет, и он по-прежнему мой старший брат. Никогда не меняется, и та часть меня, которая его помнит, не меняется никогда. Понимаешь? А ты?
— У меня нет ни братьев, ни сестер.
— Нет, я в смысле, ты тоже останешься такой навсегда? И всегда будешь так выглядеть?
— Я об этом не думала. Наверное, правда. Знаю только, что после того, как это случилось, на мне все заживает очень быстро.
Официантка принесла Томми еду. Он брызнул кетчупом на фри и пошел на приступ.
— Рассказывай, — произнес он с набитым ртом.
И Джоди медленно начала, с завистью наблюдая, как он вгрызается в бургер: сперва о своей жизни до нападения, как росла в Монтерее, как бросила местный колледж, когда ей показалось, что жизнь у нее недостаточно резво бежит. Потом — как переехала в Сан-Франциско, рассказывала о своих работах и любовниках, о тех немногих жизненных уроках, что выучила. Она рассказала ему о том вечере, когда на нее напали: перечислила слишком много подробностей, а рассказывая, осознала, до чего мало сама понимает, что же с ней такое произошло. О том, как проснулась, как изменились у нее ощущения и сила… и вот тут слова начали ей изменять — просто не было таких слов, которые бы описывали, что и как она видела и чувствовала. Она рассказала Томми о звонке в мотель, о том, как за ней следит какой-то другой вампир. Договорив, она поняла, что запуталась больше, чем в начале.
