Потом схватился за голову и испустил стон отчаяния.
Да, за три дня цветок вырос. Он роскошно раскинул во все стороны свои темнозеленые колючие листья.
Но не голова Вилли Швайна сидела на стебле.
Голова большого клыкастого кабана.
* * *
Щить-щить!.. Щить-щить!.. — говорила щетка из хорошей свиной щетины, терзая шляпу.
Вилли Швайн остановился, полюбовался работой… Перышко бы надо поменять. А так — ничего.
Продолжил.
Щить-щить!.. Щить-щить!..
Жозефина посмотрела на белое облачко в небе за окном.
— Вилли, как давно ты в замке?
— Я, лапушка? Не помню. С детства, наверное.
— А откуда взялись остальные слуги? Откуда вы их набираете?
— Его сиятельство сами приводят откуда-то. Ты была единственная, кого нашел я. Прости — на твою беду.
Жозефина вздохнула, представив себе красные глазки и мощные клыки кабаньей головы, что лежала теперь у нее в каморке в мешке.
— Вилли, у тебя нет ощущения, что ты — не человек?
— Бедняжка. До сих пор чувствуешь себя соколом? — Жесткие узловатые пальцы камергера отложили щетку и погладили волосы девушки. — Но все пройдет. Хочу тебя обрадовать: граф решил не превращать тебя больше ни в кого — уж больно хорошо чистишь замки. Само собой, тебе навечно запрещено выходить отсюда. Но это ничего, самое главное — ты жива.
Снова печальный вздох.
— Что это ты завздыхала? — подозрительно скосился Швайн. — Опять вспомнила про Святых Голубиц?
На губах Жозефины заиграла лукавая улыбка.
— Да нет, Вилли, что ты. И знаешь что? Хочу тебя тоже обрадовать.
—..?
— Я согласна венчаться с тобой, Вилли. Но только… — помни наш уговор! — только после того, как ты дашь мне спуститься в лабораторию.
* * *
Сумерки медленно рассеивались над замком. В густых зеленых зарослях на берегу заливались песнями проснувшиеся птицы.
Освещая себе путь факелом, Бартоломеус медленно поднимался по каменной лесенке наверх. Лаборатория, где он только что побывал, располагалась глубоко под землей.
…Момент был благоприятный. Его сиятельство покинули замок на три дня, а по возвращении милостиво согласились присутствовать при венчании.
Счастливый Вилли открыл все пять дверей сразу, как взошла луна.
«Может, все же не надо?» — в двадцатый раз спросил он Жозефину.
«Надо», — как эхо ответила та. И взяв факел, исчезла в черном проеме лестницы…
«Чив-чив-чив-чив!» — щебетали птицы в утренних сумерках. Мир был прекрасен. Пошатнувшись и едва не уронив факел, Бартоломеус без сил опустился на каменные ступеньки.
Руки его дрожали, со лба лил холодный пот.
— Святой Боже… — прошептал он. — Святой Боже…
Неизвестно, сколько бы еще он просидел на ступеньках, вспоминая увиденное в подземелье, только сверху раздался взволнованный голос Вилли Швайна:
— Жози! Жози!..
Бартоломеус поднял голову. Но посмотрел не на тень Вилли, караулившую у входа, а в рассеянности назад, через плечо — в черный, веющий сыростью вход в лабораторию.
Господин… его бедный господин!..
— Жози!.. — Крик Вилли перешел в рычание.
Он снова поднимался. Вернее, карабкался по крутой лесенке, спотыкаясь. По временам останавливался и, отирая пот со лба, оглядывался назад — на черную дыру лаборатории.
Отмахнулся: граф не злодей, нет, он безумец!
— Жо-ози-и-и!! — донесся полный отчаяния крик Вилли уже откуда-то издалека.
Бартоломеус вгляделся в просвет двери, выводящей наружу. Посветил факелом…
Тень Вилли исчезла. Вместо нее мерцали липкие водянистые глаза «безумного графа».
Глава 4
Про обет не улыбаться, страшное зрелище и арабскую соль
Было снова утро. Но не то самое, а другое. Над рекой стоял легкий туман. Сквозь него пробивались первые лучи солнца, заметно согревая сидевших в лодке озябших путников. По берегам, как всегда радостно, заливались птицы. Из своей клетки им вторила пеночка: «Фить-фить! Фить-фить!»
Перед отъездом из Альтбурга Эвелина хотела ее отпустить, но пеночка не улетела — села на плечо, наклонила головку и защебетала торопливо: «Фить-фить! Фить-фить! Фить-фить!»
Голова матушки Молотильник покинула свой горшок и заняла место среди своих собратьев в сундучке у Бартоломеуса. Хотя зачем он был им теперь нужен, сундучок с головами? Если самого Бартоломеуса больше нет?
Сердце Эвелины полнилось печалью, а глаза не просыхали от слез. И не потому, что Бартоломеусу не удалось похитить волшебные конфеты. И не потому, что бедному Фаулю уже не стать человеком. И не потому даже, прости Господи, что ей больше никогда не найти отца. Нет, не от этого разрывалось ее сердце. А оттого, что никогда больше ей не придется увидеть славного доброго Бартоломеуса.
Эвелина чувствовала себя несчастной. Очень несчастной. И она знала: такой несчастной она останется навсегда. Улыбка?.. Нет, за всю оставшуюся жизнь она больше ни разу не улыбнется. И самым лучшим, что ей оставалось в этой жизни… Да, самым лучшим будет уйти в монастырь.
Марион горячо поддержала идею подруги. Она так же, как и Эвелина, не находила себе места от горя — с того дня, как Вилли Швайн рассказал им о гибели Бартоломеуса: о том, как перед самым намечавшимся счастливым венчанием тот спустился в лабораторию; о том, как внезапно нагрянул граф Шлавино; о том, как Бартоломеуса бросили в карцер и на следующий день должны были казнить, а Вилли, не выдержав, бежал из замка.
Да, решение было твердое.
— Все на свете суета сует, — говорила Эвелина. — Мы вместе пострижемся в монахини, вместе будем жить в одной келье, спать на соломе — ты с правой стороны от окна, я с левой, — питаться лесными ягодами, пить ключевую воду и читать молитвы.
Итак, жизненный путь был избран. Взяв с собой пеночку и кота и подхватив сундучок с головами, девочки собрались было уже…
Но задумались: в какой монастырь идти?
Только не в монастырь Святых Пигалиц! Помилуй, Пресвятая Дева! А, говорят, где-то неподалеку, в лесной глуши, меж стройных пихт и мохнатых елей, прячется скромная обитель Святых Голубиц…
— Дались вам эти Голубицы! — возмутился Вилли. — И кроме того, это же неподалеку от графского замка.
— Нам все равно, — потупила глаза Эвелина. — Мы уже не принадлежим этому суетному миру.
…Весла дружно погружались в холодную воду и снова выныривали — лодка быстро неслась по течению. Мимо летели берега: с начинающими покрываться весенней листвой деревьями, мелкими деревушками, худосочными коровами и грязношерстными козами, вышедшими на водопой.
Но всего этого ни девочки, ни господин Фаульман не замечали. Устроившись втроем на дне лодки, они не сводили глаз с Вилли Швайна. А Вилли греб и рассказывал:
— …Графа не было в замке. И потому для всех было неожиданностью, когда он внезапно появился: прошел через потайную дверь, через садик — и оказался прямо передо мной, прямо перед открытой дверью лаборатории. Господи боже мой! Я не успел предупредить Жози. Я говорил ей, что это опасно, я говорил ей, говорил!.. — Прорычав что-то нечленораздельное, Вилли отвернулся и смахнул слезу. Потом обреченно дернул ручищей. — Ее бросили в карцер. Она молчала, бедняжка. И только раз подняла на меня глаза. «Вилли, — сказала она, — не прощу себе, что подвела тебя». И еще сказала: «Уходи вон из замка, граф не пощадит тебя». Что говорить… будто я и сам не знал. У меня еще оставался ключ от потайной дверцы, и я решил бежать.
Они только что обогнули маленький островок. Река здесь поворачивала, и Эвелине показалось, что впереди за излучиной реки, над густым лесом, мелькнул черный шпиль. Мелькнул — и пропал.
— Перед самым побегом я навестил ее в карцере. Я подивился ее спокойствию: она сидела на ворохе гнилой соломы и с аппетитом уплетала краюху хлеба. Увидев меня, она приветливо улыбнулась. «Вилли, — сказала она, — знаешь ли ты, что ты — кабан?» И тогда я понял, что означают это спокойствие и здоровый аппетит перед самой казнью: бедняжка повредилась в рассудке. «Знаю», — сказал я ей мягко, как говорят с больными, чтобы не раздражать их. «Знаю», — сказал я, хотя сердце мое разрывалось от горя. Настала пора прощаться, уж сторож открывал дверь. Времени у нас не было, и она быстро сунула мне в руки мешочек…
Тут Вилли сунул весло под мышку, полез за пазуху и выудил на свет небольшой мешочек синего цвета, крепко перевязанный розовым шнурком.
— «Это моим племянницам, — шепнула она, — что живут в Альтбурге на улице Безлуж, навести их и передай, позаботься о них».
— Бедный, славный Бартоломеус! — прошептала в слезах Эвелина. А Марион громко всхлипнула.
— «Бартоломеус»?.. — переспросил Вилли.
— Да, а что в мешочке? — поспешила сменить тему Эвелина.
Девочки развязали мешочек.
