Каждая ночь превращалась для нас в ожесточенное сражение за молоко. Именно тогда я и пришел к выводу, что молоко — это что-то вроде инструмента, с помощью которого младенец измеряет готовность своей матери к самопожертвованию, а кормление — сложная форма эмоциональной интеракции матери и ребенка.
На примере Густава я понял, что в начале своей жизни каждый человек представляет собой лишь биологический механизм, в котором происходят примитивные метаболические процессы, и все его предназначение сводится к пачканию подгузников. Однако при виде материнской груди с ребенком происходит метаморфоза, и он превращается в вуайериста.
Тем не менее в процессе своего развития лишь немногие способны подняться до мета-вуайеристского восприятия реальности. Мета-вуайерист — это тот, кто понимает, что окружающий его мир — всего лишь дырка для подглядывания, и больше ничего. Такой взгляд на мир делает тебя скептиком и циником и заставляет относиться ко всему с иронией. Когда ты знаешь, что человек не более чем вуайерист, то начинаешь понимать, что все в этом мире условно и относительно. Трезвомыслящий вуайерист не может относиться всерьез ни к себе, ни к своему народу, ни к своему отечеству. С его точки зрения, нет ничего, над чем нельзя было бы смеяться. Он злобный, монструозный и велеречивый скептик.
Странствуя по миру и наблюдая, как распадаются великие империи, я понял: когда у людей исчезает способность смеяться над собой — это верный признак надвигающейся катастрофы. Народы, лишенные чувства юмора, оплакивающие свою горькую судьбу, уверенные в своей избранности и предающиеся массовой скорби, долго не протянут. За многие годы я очень хорошо научился распознавать отдельных индивидов и целые народы, обреченные на гибель.
Особенно мне всегда нравилась философия, которая учит, что человек — маленькая бренная песчинка, занесенная в этот мир на очень короткое время. В тот момент, когда человек осознает, что реальность, с которой он сражается, это не бог весть какой подарок, он начинает понимать себя и окружающих гораздо лучше.
Наблюдая за первыми контактами Густава с окружающим миром, я заметил, что его отличают неуемное любопытство и пытливость. Он разговаривал с чашками и с картинами на стенах. Сердился на пластмассовых птиц, висевших над его кроваткой. Обижался на вазу, стоявшую в его комнате. Я видел, что, как и другие маленькие дети, он пришел в этот мир с огромным творческим потенциалом, и мне хотелось, чтобы он его не растерял. Я надеялся сохранить и развить в нем его способность к творческому подглядыванию, мечтал, чтобы он был нежным и поэтичным. Я готов был сделать все, что в моих силах, чтобы он вырос творцом своей собственной Вселенной. И верил, что он станет поэтом или скульптором и в процессе творчества научится смеяться над собой и всем миром.
16
На пороге сорокалетия мне пришлось пережить несколько тяжелых ударов судьбы. Совершенно неожиданно для меня Еву поразила страшная болезнь, от которой она так и не оправилась до конца своей жизни. Всего за каких-то несколько дней или даже часов она утратила способность радоваться жизни, замкнулась в себе и погрузилась в ледяной холод безумия. Глаза у нее стали мутными, взгляд — блуждающим, понять, что происходит у нее в голове, было невозможно. Как психолог, исследующий тайны человеческой души, я подумал сначала, что ее поведение — своеобразный крик о помощи, но на самом деле это было не так. С каждым днем Еве становилось все хуже и хуже. Густав, я и весь окружающий мир в целом потеряли для нее всякий смысл и значение. Вдобавок она начала пить.
Вообще говоря, я ничего не имею против алкоголя. Я и сам большой поклонник спиртных напитков. В состоянии алкогольного опьянения человек начинает видеть мир по-новому, перестает подчиняться общепринятым стандартам морали и справедливости и открывает для себя вещи, о которых даже не подозревал.
Время от времени, когда Ева напивалась и полностью теряла контроль над собой, она начинала кричать. Из невнятных обрывков слов и предложений, вырывавшихся у нее изо рта, можно было понять, что душа ее пылает от злости на весь мир. Она обвиняла родителей, которые к тому времени уже давно истлели в земле, в своем несчастном детстве. Она злилась на бомбардировки Дрездена. Она ненавидела всех и вся, включая, как выяснилось, и меня. Даже Густава она считала врагом и поработителем, отнявшим у нее свободу. Впрочем, в такой же степени она ненавидела и саму себя.
Как уже говорилось выше, я женился на Еве отнюдь не по любви. Она была для меня приемной матерью на моей новой родине, моей семьей и домом, матерью моего ребенка. Для меня это было достаточной причиной, чтобы связать с ней свою жизнь и оставаться верным ей до самой смерти. Не буду отрицать, многое в ней мне действительно нравилось. Я любил ее худобу, ее узкие щиколотки. Я обожал водопады любви, низвергавшиеся по склонам ее лона. Будь такая возможность, я бы с жадностью пил эту влагу до последнего дня своей жизни. Однако сказать, что я любил ее до безумия, не могу.
Как бы там ни было, но наши отношения превратились в непрекращающийся кошмар. Ева перестала гулять со мной по очаровательным тропинкам Шиллергартена. Целыми днями, свернувшись калачиком, она сидела в кожаном кресле и смотрела в окно, выходившее на очень тихую улицу Генриха Гейне, упиравшуюся в главную площадь города Бертольдплац. Мои друзья объяснили мне, что болезнь Евы очень типична для жителей Северной Европы. В этих краях данная форма депрессивного психоза распространена так же широко, как и грипп в стране моего детства. Рано опускающаяся темнота в зимние месяцы и изобилие солнечного света летом способствуют развитию целого ряда специфических неврозов.
Ева сидела в кресле и остекленевшими глазами тупо смотрела на сумерки, сгущавшиеся за окном. Как правило, на полу возле нее валялось не меньше трех пустых бутылок. Густав и я интересовали ее очень мало. В конце концов она вообще перестала нас замечать.
Я неоднократно пытался с ней поговорить и несколько раз даже пробовал снова разбудить в ней женщину. Я хотел, чтобы между ног у нее, как когда-то, струился мощный поток любовной влаги. Но все было напрасно. Ева не желала выходить из своего ледяного дворца и отгораживалась от меня стеной агрессивности.
Я считал, что такая атмосфера в доме вряд ли пойдет Густаву на пользу, и делал все возможное, чтобы отгородить мальчика не только от матери, но даже от его друзей. Я таскал сына за собой почти повсюду. Он сидел на моих лекциях в университете, проводил со мной долгие часы в тиши библиотеки, сопровождал меня во всех поездках. Мы много гуляли, и люди часто видели, как немолодой уже мужчина ведет за руку упитанного, непоседливого малыша в очках.
Уже в детстве мой Густав был намного толще, чем положено быть мальчику в его возрасте согласно всем общепринятым медицинским стандартам. Он рос больше, так сказать, в ширину, а не в высоту. Думаю, в немалой степени это произошло потому, что он проводил слишком много времени со мной. Мне постоянно хотелось побаловать сынишку, чтобы компенсировать ему отсутствие матери, и во время наших прогулок я в изобилии покупал ему сладкую вату, продававшуюся на каждом углу, а также жирное ванильное мороженое с орехами и шоколадным сиропом.
Поскольку мы практически не расставались, я беседовал с Густавом обо всем, что меня волновало. Даже обсуждал с ним пипологические проблемы. Иногда, готовясь к выступлению на какой-нибудь конференции, я зачитывал ему вслух текст своего доклада, а он, жуя сахарную вату или держа в руке вафельный стаканчик с мороженым, внимательно смотрел на меня своими ясными глазами и поправлял мои ошибки в немецком языке. Иногда он даже делал замечания по логике изложения или по содержанию доклада, и в такие минуты я особенно им гордился.
Я уделял сыну столько внимания, что совсем забросил его сумасшедшую мать, от которой так старательно пытался Густава отгородить. Между тем состояние Евы день ото дня становилось все хуже и хуже. Разум ее помутился совершенно. Она деградировала все сильнее и сильнее и практически полностью утратила контакт с реальностью. Укрывшись клетчатым пледом, который я привез с одного из пипологических конгрессов в Шотландии, жалкая, всеми забытая, одинокая, она целыми днями, как каменная, сидела в своем кресле, ничего не делала и только смотрела на холодную тьму за окном.
Она почти перестала есть. Когда же голод все-таки просыпался в ней, она набрасывалась на еду, как дикое животное, и ела руками, так что в результате и ее одежда, и даже волосы приобретали ужасающий вид.
Знакомые советовали мне положить ее в больницу и подать на развод, но я почему-то никак не мог на это решиться. Возможно, как и все мои соплеменники, я просто испытывал болезненное пристрастие к печали и скорби. Я часами наблюдал за Евой и изучал ее повадки, как если бы она была не человеком, а раненым животным.
