Пролог в театре
Театр переполнен, но это еще ни о чем не говорит, поскольку он самый маленький в столице — скорее театральная комната, нежели театральный зал. Сегодня здесь не спектакль, а доклад, первый из цикла «Забытые писатели — открытые заново».
Докладчик вымучивает заключительные фразы. Другой человек на сцене, тот, кто произнес вступительное слово, готов уже сказать слова благодарности и прощания. Вот он отделяется от спинки кресла, сидя выпрямляется, поворачивает лицо от докладчика к публике и, улыбаясь, приподнимается, чтобы коротким и остроумным заключением опередить аплодисменты, тут же бурно разражающиеся.
Хлопают долго. Даже зрители, которые торопятся и держат наготове гардеробные номерки, не решаются уйти. Докладчик несколько секунд судорожно улыбается публике, не вставая, делает нечто вроде поклона и нервно собирает свои бумаги. Но тот, другой, который, повернувшись к докладчику, аплодировал, широко взмахивая руками, быстро подходит к нему, тянет его вперед, к рампе, где и оставляет, а сам отступает в сторону и, то и дело указывая на него вытянутой рукой, продолжает хлопать. Докладчик кланяется раз, еще раз, озирается в поисках возможности удрать, но тот, другой, снова удерживает его. Рука об руку они спускаются в зрительный зал. На сцене остаются только два кресла в стиле ампир, красное с золотом. Реквизит тех времен, о которых в течение двух часов шла речь. На заднике возникает изображение некогда забытого и вот теперь открытого заново поэта, портрет, который когда-нибудь украсит школьные хрестоматии: выступающее из кружевного жабо длинное, узкое лицо, высокий лоб, доходящий чуть ли не до макушки, редкие светлые волосы, большие глаза, маленький рот, от углов которого к ноздрям пролегают строгие линии, — и аплодисменты вспыхивают с новой силой.
Каждый, кто бывает на лекциях, литературных вечерах или выступлениях писателей, думает, что знает, чем заканчиваются подобные вечера: после того как затихают аплодисменты, основная масса посетителей более или менее поспешно покидает зал и проталкивается к гардеробу, некоторые любознательные и охочие до знаменитостей слушатели пробираются вперед, чтобы задать вопрос докладчику, высказать свои соображения или рассыпаться в похвалах. Но на сей раз картина несколько иная. Правда, у выходов действительно столпились люди, спешащие к гардеробу, человек двенадцать — пятнадцать действительно устремились к сцене, но целью их был не докладчик с глубоко сидящими глазами на узком мечтательном лице (его, стоявшего между сценой и первым рядом, они едва ли замечали), а другой господин, который весь вечер просидел на сцене молча, внимательно слушая, и произнес лишь несколько скупых, хотя и полных глубокого смысла фраз: лицо его было не узким, а круглым и цветущим.
Итак, именно к этому человеку устремились люди: одни — полные ожидания, улыбающиеся, другие — серьезные, почтительные или робкие. Это к нему тянутся руки, это его поздравляют, это ему предназначены слова похвалы, благодарности, удивления, восторга, это ему задают вопросы, это с ним делятся своим мнением.
Каждому он отвечает — благодарит, возражает, спорит, объясняет— громким, полнозвучным голосом человека, привыкшего к публичным выступлениям и любящего их. Вокруг него толпятся. Робкие тоже отваживаются на какое-нибудь замечание, слышен смех. Фоторепортер взбирается на сцену и сверху фотографирует группу. Когда виновник торжества замечает это, он машет рукой, встает на цыпочки, оглядывается вокруг, прокладывает себе путь сквозь толпу почитателей. Он ищет докладчика, настигает его в гардеробе и приводит обратно.
Теперь фотографируют их обоих перед сценой и на сцене, стоя и сидя. Но в радио- и телепрограмме следующей недели будет опубликована только одна фотография: известный по серии передач «Наша история и мы» профессор Менцель отвечает на вопросы зрителей. Так или примерно так будет написано под фотографией.
Первая глава
Встреча в лесуВинфрид Менцель и Эрнст Пётч впервые встретились на тихой дороге между Липросом и Шведеновом в один из январских дней. Менцель без труда одолел покрытые лесами холмы, песчаная почва которых с готовностью всасывала зарядившие с рождества дожди, но в долине, переходящей в торфяное болото, там, где сточные канавы оказались переполнены, вода затопила луга и залила дорогу, — там автомобильное путешествие прервалось. Вопреки совету жены повернуть обратно, Менцель решил пересечь трясину по луговому пригорку слева, но застрял в черной, превращенной лесоперевозочным транспортом в топь земле. Попытки выбраться на твердую почву задним ходом только глубже вгоняли колеса в торфяное месиво, пока в конце концов машина не легла на брюхо. Теперь всякие дальнейшие попытки сдвинуться с места потеряли смысл. Иронические восторги фрау Менцель по поводу шоферского мастерства мужа были излишни, атмосфера в накрененной машине была и так накалена. Но поскольку супруги были достаточно натренированы в ситуациях подобного рода, раздражение нашло косвенную разрядку в обсуждении вопроса, кому отправиться за помощью в Шведенов, прошлепав по грязи в изысканной городской обуви три километра. Каждый из двух вариантов имел свои мнимо объективные обоснования, а так как Менцель, когда дело касалось количества и весомости аргументов, всегда был более находчивым, то промокнуть предстояло скорее ее, чем его ногам, если бы в этот момент не произошла та самая встреча, которая сыграла столь решающую роль: на велосипеде прикатил Пётч.
Будущая дружба началась с того, что в машине торопливо опустили стекло, позвали велосипедиста, который неуклюже слез с сиденья, приблизился, осторожно ступая в резиновых сапогах, покивал в ответ на словоизвержение женщины, исследовал взглядом колеса, затем, не обращая внимания на дождь, двинулся с велосипедом через мост на пригорок, а супруги остались в тепле, курили, ждали, озабоченно отмечали, что расстояние между правой дверцей и уровнем воды все сокращается, и спорили о том, в чем причина: машина ли погружается или вода поднимается. Дождь лил не переставая.
Когда сумерки начали сгущаться и вода достигла дверцы машины, раздался грохот тягача, на котором за спиной угрюмого водителя стоял Пётч. Пётч прикрепил трос и, когда машина достигла тверди, сообщил, сколько нужно заплатить трактористу; Менцель счел эту сумму недостаточной и, протянув из окна в три раза больше денег, сказал, чтобы Пётч поделил их с водителем, — что потом заставило его устыдиться. Ибо Пётч, не глядя, протянул деньги трактористу (кстати, это был его брат), поднял для прощального приветствия руку и намеревался уже взобраться на тягач, как его снова позвали из машины.
Менцель задал еще один вопрос, и ответ на него явился тем заветным словом, что и свело их вместе. Менцель спросил, есть ли еще опасные места по пути к шоссе в Липрос; Пётч ответил: да, не доезжая деревни, там, где лес спускается в низину у Шпрее и пересечение трех дорог перед рукавом реки, заросшим камышами, образует своего рода площадь, называемую Драйульмен (Три Вяза), надо держаться поближе к лесу, чтобы не угодить в новую грязевую ванну.
— Драйульмен? — спросил Менцель. — Она так до сих пор и называется? Может быть, и богадельня сохранилась?
— Вы знаете эту местность?
— Только из книг.
— Из книг?
— Да, из книг Макса Шведенова.
Тут Пётч, чье лицо и манеры выдавали человека, которого надо трижды попросить, прежде чем он решится воспользоваться чьей-либо любезностью, открыл без приглашения заднюю дверцу машины, опустил свои облепленные грязью (у фрау Менцель дух перехватило) резиновые сапоги на ковровую подстилку, уселся, насквозь промокший, на мягкое сиденье и в крайнем изумлении спросил:
— Вы знаете Макса фон Шведенова? Так вы, наверное, профессор Менцель?
Вторая глава
ЗабытыйЧитателю ясно, что на этот вопрос мог быть дан только утвердительный ответ. Да, это был профессор Менцель — это он, с женой, пробирался через Бранденбургские болота и пески и едва не стал жертвой непокоренных сил природы. Велосипедист, вызволивший супругов из мокряди, тоже знаком читателю. Однако кто же, спросит читатель, тот третий, который здесь хотя и назван по имени, но никогда не сможет предстать самолично, этот книготворец, по-видимому, небесспорно дворянского происхождения, этот Макс фон (а может, и не «фон») Шведенов?
Наиболее полную (для нашего повествования излишне подробную) информацию о нем могли бы дать эти два человека, которые во имя его и заключили дружеский союз и никогда не уставали говорить о своем Шведенове. Но прислушиваться к их разговорам о нем мало толку, потому что каждый из них исходил (вполне справедливо) из знания другим того, чего лишен читатель: самого элементарного и вместе с тем самого фундаментального знания — школьного знания и энциклопедической премудрости, какую пока что негде почерпнуть, ибо в толковых словарях, справочниках о писателях и ученых, историко-литературных и научно-исторических энциклопедиях его имя не значится, ничего не сказано о нем и во «Всеобщем немецком биографическом словаре». Потому-то и уместно использовать короткую автомобильную поездку этой троицы от торфяного болота до Липро-са (ничем, кроме разговоров, недоступных пониманию непосвященных, не примечательную) для краткой информации, хотя будущим поколениям читателей она уже не понадобится, поскольку они получат ее в начальной школе из хрестоматии или учебника по истории, где будет помещен и неизвестно кем написанный масляными красками портрет, с которого серьезно и строго смотрит на нас тощий молодой человек с детскими глазами.
