Старый четырехмоторный самолет тяжело тащился в ночном небе над северной Гренландией. Внутри его цилиндрического ворчащего брюха Денис Содерман заботливо склонился над своей аппаратурой, время от времени подкручивая ручки настройки. Он работал четко и сноровисто, но с пренебрежительным видом человека, который, хотя и убежден, что выполняемая им работа полезна, знает, что он создан для более высоких целей.
Рядом с Содерманом доктор Косгроу пропускал через пальцы серую бумажную ленту, как портной, отмеряющий материю. В нездоровом свете висящей над ним лампочки его еще не старое лицо производило впечатление осунувшегося и усталого.
— Вообще мы не должны ждать, пока наш компьютер переработает этот комплекс данных, Денис, — сказал Косгроу. — Поток частиц, выброшенных Солнцем, значительно выше нормы. Мы никогда не сталкивались с такими результатами, даже во время появления пятен на Солнце. Пояса Ван-Аллена пропитаны этим свинством, как губка, а кроме того, сообщение о колебаниях солнечных характеристик из Массачусетского Технологического института, похоже, указывает на то, что…
Денис Содерман перестал слушать. Он довел до совершенства искусство отключения и невосприятия монотонного голоса старшего коллеги, но на сей раз это было нечто большее, чем действие механизма самозащиты от последствий неукротимого педантизма. Что-то странное происходило с самолетом. Сидевший далеко от его центра тяжести, Содерман ощутил мимолетное, слабое, как бы спиральное движение. Длилось это не дольше полусекунды, но Содерман был неплохим пилотом-любителем, и факт, что стотонный самолет начинает помахивать хвостом, как лосось, обеспокоил его не на шутку. Он напряг все свои чувства. В течение нескольких секунд он не чувствовал ничего, кроме типичных для нормального полета ощущений, а потом история повторилась: молниеносный рывок и разворот. Содерман почувствовал, как от страха у него свело желудок.
— Там, впереди, какие-то нелады, — сказал он. — Не нравится мне, как вздрагивает эта старая рухлядь.
Косгроу взглянул на него поверх перфорированной ленты.
— Я ничего не заметил. — В его голосе прозвучало порицание в адрес Содермана по поводу недостаточной сосредоточенности последнего на выполняемой работе.
— Доктор, я нахожусь дальше в хвосте и поэтому чувствую…
Он не договорил, потому что самолет внезапно завалился набок, затрясся, выровнялся, а затем зловеще умолкли, как будто их одновременно выключили, все четыре двигателя. Содерман, которого сорвало с кресла и швырнуло на приборы, поднялся и побежал вперед мимо доктора Косгроу, удачно избежав столкновения с ним. Проход между сиденьями стал заметно наклонным; это свидетельствовало о том, что нос самолета направлен вниз. Второй офицер с посеревшим лицом столкнулся с ним у двери в кабину пилота.
— Быстро в хвост и упритесь во что-нибудь покрепче!
Мы летим вниз! — Офицер даже не пытался скрыть паники, заметно звучавшей в его голосе.
— Летим вниз?! Куда вниз? В радиусе трехсот миль нет ни одного аэродрома!
— Это ты мне будешь говорить, что здесь нет аэродромов?
Даже в такой отчаянной ситуации летчик ревностно охранял свое превосходство над обычными смертными и не захотел унизиться до разговора на темы, связанные с его воздушным доменом, с каким-то профаном.
— Мы делаем все, что в наших силах, чтобы заставить работать двигатели, но капитан Айзекс не очень-то на это надеется. Похоже на то, что мы будем вынуждены сесть на снег. А теперь будьте так любезны и идите в хвост.
— Но ведь сейчас совсем темно! Никто не приземлится…
— А это уж наше дело. — Офицер подтолкнул Содермана в направлении наклоненного прохода, а сам вернулся в кабину пилота. Содерман, идущий за спотыкающимся Косгроу, почувствовал, что во рту у него пересохло.
Наконец они оказались в конусообразной части хвоста и сели на пол, упираясь спинами в стенку. На таком большом расстоянии от центра тяжести самолета каждое движение рулей ощущалось как тяжелое колыхание, что убеждало Содермана в приближении катастрофы. Молчавшие моторы не заглушали других звуков, поэтому трение корпуса о воздух казалось громким, неровным, зловещим — радостный хохот небес, довольных тем, что неприятель обречен на смерть.
Содерман старался примириться с мыслью, что в течение нескольких ближайших минут умрет, он отдавал себе отчет в том, что ни одна комбинация везения, мастерства пилота и прочности конструкции машины не спасут их при ударе о землю. При свете Солнца или хотя бы Луны они еще имели бы какой-то шанс, но в этой непроницаемой тьме результат вынужденной посадки мог быть только один.
Он стиснул зубы, клянясь себе, что по крайней мере погибнет с достоинством, какое проявлял доктор Косгроу, но когда произошло столкновение, он не мог удержать крик. Его голос, однако, был заглушен ужасным металлическим грохотом, длившимся, казалось, бесконечно. Ударившись о снег, самолет подскочил и тяжело запрыгал по земле. Эта безумная скачка увенчалась еще более невероятным грохотом, усиленным дребезжанием предметов, летящих по всей длине корпуса. Казалось, этот кошмар длился вечность; к тому же все лампы внутри самолета погасли. Когда все кончилось — сразу и неожиданно, — Содерман, к своему безграничному удивлению, убедился, что продолжает дышать, что каким-то чудом он остался жив.
Спустя несколько минут он стоял в аварийном выходе, глядя в ночное небо и потное лицо своего спасителя.
Рифленые вуали красного и зеленого цвета мигали и танцевали от горизонта до горизонта, отбрасывая на снежный пейзаж нереальные, театральные отблески. Это было северное сияние невиданной, просто сверхъестественной интенсивности.
— Это великолепная иллюстрация к тому, что я говорил о поясах Ван-Аллена, — заговорил безмятежно доктор Косгроу за спиной Содермана. — Солнечные потоки заливают верхнюю часть атмосферы заряженными частицами, которые убегают к магнитным полюсам. Скопление этих частиц, которому мы, несомненно, обязаны жизнью, является только одним из факторов…
Но Содерман перестал его слушать; его поглотило удовольствие, вызванное самим фактом жизни.
Доктор Фергус Рафаэл неподвижно сидел за рулем своего автомобиля, глядя на заляпанный маслом бетон университетского паркинга.
Он просто направит автомобиль с обрыва в море, и больше о нем никогда не услышат в академических кругах. Было время, когда он отдавался своей работе с великим энтузиазмом, не омрачаемым сознанием, что он, в сущности, никогда не познает удовлетворенности, которая была уделом работающих в других областях. Но годы сделали свое, и теперь доктор Рафаэл чувствовал себя измученным и усталым.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
