ты, друг Воробьев, организуй, будь добр, понятых. Стекло заберем с собой.
Как и предвидел Кулагин, новое дело неумолимо ломало все его графики и расчеты. По новому делу пока пришлось крутиться самому; Воробьеву ничего серьезного поручить было нельзя. Лейтенант, переживая свои очевидные упущения, смотрел на Сергея с преданной готовностью бежать, лететь, делать... Ждал, видно, нахлобучки, но Сергей пожалел и его, и себя.
Сразу после обеда он взялся за телефон — дозваниваться до горГАИ.
Его начальник был старшим однокашником Кулагина. Нельзя сказать, что они были близкими друзьями, — просто не забывали перезваниваться от случая к случаю, поздравлять друг друга с праздниками. Звания у них были одинаковыми, а службы — разными, и это обстоятельство играло не последнюю роль в сохранении между ними добрых отношений.
Начальник оказался на месте, снял трубку одновременно с секретаршей и, заглушая ее щебетанье, произнес густым баритоном:
— Афанасьев слушает.
— Здорово, Афанасьев. Это Кулагин мешает тебе работать.
— Ты, Сергей? Здравствуй! Что это тебя дернуло позвонить? До праздников вроде еще далеко...
— Соскучился, потому и звоню.
— Вот спасибо! Говори толком, какая у тебя нужда, а то через пять минут у меня совещание.
— Своим мотоциклистам будешь хвосты накручивать? — засмеялся Кулагин.
— Заноза ты, Сергей! Когда только повзрослеешь?
— Ладно, Афанасьев, долго не задержу. Что у тебя есть по случаю на Горловском шоссе?
— Нового ничего, а дело, выходит, ты повел?
— Я. А что?
— Да мы тут сообща на твоего Селиванова нажимали, чтобы расследование тебе поручил. Знаешь, как отбивался? Дел, говорит, у него невпроворот... Ну, раз ты взялся — все в норме. Какая нужна помощь?
— Проверить все автоколонны и предприятия. Авария произошла около семи вечера, машины, как правило, возвращаются к пяти. Диспетчерская служба точно скажет, какие пришли в гаражи позже — их тщательно осмотреть.
— Ладно. Распоряжусь. А ты бумагу пришли.
— Ну и бюрократ ты, Афанасьев! Ничем тебя не исправишь. Будет тебе бумага. — Он положил трубку и велел Воробьеву подготовить запрос в ГАИ на нужную проверку грузовых автомашин по автоколоннам.
— Закончишь письмо, готовь на экспертизу стекляшки. Времени тебе на все — час.
Воробьев выложил из своей коричневой с богатым тиснением папки листочки лощеной бумаги, повертел в пальцах ручку — он просто не знал, с чего начать. Сергей, держа в руке трубку, подсказал: такого-то числа во столько-то часов на Горловском шоссе произошло... Вот и пиши, что там произошло.
Минуту он смотрел, как Воробьев, склонив голову к плечу, пишет, потом позвонил жене.
Она откликнулась сразу, и Сергей спросил как можно спокойнее:
— Катерина, у тебя когда обед?
— Обед? У меня? Что случилось, господи?
— Ничего пока не случилось. Так когда?
— Сережа, я не понимаю...
— Скажи, ты можешь уйти из своей парфюмерии на часок? Сейчас, сразу? Я к тебе подъеду...
По ее молчанию Сергей понял: плачет. Странная какая у женщин логика. Она вдруг торопливо сказала:
— Могу, Сережа, конечно, могу!
Кулагин управился минут за двадцать: купил по пути альбомчик для рисования и цветные фломастеры: карандашей в магазине не оказалось. Тут же, на базарчике, взял два килограмма огромных сочных яблок. Удивительное дело — он испытывал сейчас ту радость, то давнее волнение, с каким ездил к Катерине до женитьбы.
Ничего не спрашивая, Катерина села к нему в машину и молчала всю дорогу до больницы.
— Мы сейчас навестим одного мальчишку, Сережкой его зовут. Отец и мать у него недавно погибли, но он этого не знает, так что не проговорись.
Мальчишка его, оказывается, не забыл. Увидев входящего в палату Сергея, разулыбался, потом, взяв альбом и фломастеры, удивился:
— Какие карандаши чудные, такими еще не рисовал. А тут рыжий есть? Это мне мамка прислала?
Кулагин, не отвечая, обернулся — Катерина, подхваченная волной жалости, во все глаза смотрела на мальчишку.
— А мы тебе знаешь каких яблок принесли? Их сразу можно есть, они мытые.
Мальчишка, вытянув тонкую белую шейку, заглянул в пакет.
— Можно, я их замест обеда? Тут все каша и каша, а я картошку жареную люблю...
— Я нажарю! Мы завтра принесем! — Катерина осторожно погладила ладонью его стриженую головенку.
Прежде чем уехать, они разыскали лечащего врача. Кулагин представился и спросил:
— Ну, как мальчик?
— Сережа? Идет на поправку. — Врач мельком взглянула на Катерину. — Случай просто удивительный: ушибы мягких тканей и ссадин много. Но, к счастью, ни одного перелома. Паренек, что называется, в рубашке родился. Через недельку будем выписывать.
— Тут, понимаете, какое дело... — Кулагин замялся, он думал о своем и не хотел этого выдавать. — Мальчик, кажется, остался один на белом свете. Я уже выяснил: близких родственников у него нет. Престарелые родители матери на Псковщине едва ли смогут взять его на воспитание...
— А вы разве ему не родня? — врач снова внимательно посмотрела на Катерину. — Ну что же, тогда придется определять мальчика в детский дом.
Дома за ужином Катерина была на удивленье тихой и сдержанной. И только, убирая посуду, спросила: можно ли ей ходить к мальчику, или одну не пустят?
Сергей сказал — отчего не пустят? Ходи на здоровье. Сама же обещала картошки принести!
Катерина помолчала, а потом, как показалось Сергею, сдерживая слезы, снова спросила:
— Ты, Сережа, объясни, зачем меня к мальчику возил?
Семь лет назад они перешагнули через несчастье: у них не стало шустрой пятилетней девчушки Оли, и с тех пор они избегали говорить о детях. Был какой-то молчаливый уговор: этого не касаться. Из-за этого Катерина тогда бросила работу в школе, пристроилась в парфюмерный магазин...
Сергей ответил серьезно — такие слова только и надо было сказать серьезно:
— Катюша, пойди к зеркалу, глянь на себя. Лицо-то какое сегодня... Ты же у меня красавица...
— Не надо, Сережа. Лучше скажи, очень это хлопотно будет, если нам мальчика забрать?
У Сергея радостно застучало сердце, но он тоже постарался сдержаться:
— Конечно, хлопотно. Заявление, комиссии, проверки. Как живем и сколько получаем. Не будет ли мальчик в чем нуждаться... И исполком не каждый день заседает.
— А тем временем он в детском доме окажется?
— Не думай ты об этом. Улажу как-нибудь, — сказал уверенно только для того, чтобы погасить ее беспокойство, хотя знал, что «уладить» будет совсем не просто. И вообще не известно, удастся ли. Но главное было в
