Мне, строгой, более всего Речей влюбленных не хватало. Я их как искры высекала, Стыдясь неведомо чего. Их берегла! Но вот беда: Они
не грели, Не горели, А как-то нехотя
истлели Без горстки пепла, Без следа.
Конечно же, это не что иное, как запоздалое раскаяние, как горький ответ на страстный федоровский гимн искреннему, неподдельному чувству жизнелюба:
Любовь
горела, А не тлела. И все же, к радости моей,
Не до золы она
сгорела, А как береза — до углей. («Второе дыхание»)
Любовь — самая верная, постоянная и неизменная созидательная сила. Это свое убеждение поэтесса высказывает теперь и исподволь, между строк, и открыто, напористо убеждает в этом.
Вооруженный любовью человек несгибаем, одухотворен и бессмертен. И как горько ему, если идеал не совпадает с тем, что преподносит жизнь.
Я себе придумала любовь И уверовать в нее сумела. Но воспламеняться не хотела Вешним льдом Подернутая кровь. А весна была такой красивой В светлых шалях, С бахромой дождей… О, какой бы я была Счастливой Без любви придуманной своей!
Эти стихи не успели войти в книгу, но они были написаны. Написаны, как исповедь, как завещание — всего лишь за неделю до кончины, 2 апреля 1980 года, и у меня такое ощущение, что дай судьба поэтессе еще хотя бы год-другой жизни, советская лирика обогатилась бы целым рядом блестящих по форме и пронзительных по силе страсти и мужеству исповедальности татьяничевских стихов.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Страшно то, что чем старше становишься, тем чувствуешь, что драгоценнее становится (в смысле воздействия на мир) находящаяся в тебе сила жизни, и страшно не на то потратить ее, на что она предназначена.
Л. Толстой. Дневники.
1. ФАКТ БИОГРАФИИ И «БИОГРАФИЯ» ФАКТА
Есть у Людмилы Татьяничевой типичное для нее стихотворение, лирическая миниатюра «Камнеломка» (1966).
Это непритязательная, безыскусная зарисовка об одной встрече, встрече с беленьким, простеньким цветком, который поразил поэтессу своей тягой к жизни, упорством. Что, как не эти качества, помогают цветку «сквозь камень грубый нежным сердцем прорасти»? Поэтесса спрашивает цветок: где берет он эту силу? И тот отвечает ей с простодушной теплотой, по-свойски, как водится между приятелями:
— Ты ведь тоже — камнеломка, Вспомни, Как сама росла!
И она вспоминает. Вспоминает мать, отца, бабушку…
Интересно, что часть стихов такого плана выплеснулась у поэтессы в сороковые годы: «Сказ» (1944—1945), «Мой отец — охотник» (1946); другая — в шестидесятые: «Медяки» (1964), «Параллели» (1967), а третья — самая серьезная и внушительная — в семидесятые: «Пелагея Гавриловна» (1970), «Баллада о доброте» (1973), «Мордовская речь» (1973) и другие стихи.
Бабка моя, Пелагея Гавриловна, Хлеб выпекать была мастерица. Почтительно с ним говорила она: — Батюшка, В печку изволь садиться! Метали руки ее проворные Большие ковриги… («Пелагея Гавриловна», 1970)
Не биографическая точность, не яркая, выразительная деталь или примета характерны для подобных стихов Татьяничевой. За афористичностью, за емкостью определений, за предметной осязаемостью и житейской безыскусностью открываются, прежде всего, социальная направленность, идейная определенность.
Не думая выйти в поэты, В сарае, Большом, как корабль, Для школьной своей стенгазеты Писала стихи — Про Октябрь. («Не думая выйти в поэты…», 1967)
И это не только, и не столько рассказ о собственном детстве, сколько рассказ о судьбе тысяч, миллионов ровесников, для которых любовью и верой стала советская власть.
В стихах о Магнитке, о своей рабочей юности, о шумном, неунывающем комсомольском братстве поэтесса особенно широко обобщала факты личной биографии и биографии комбината и города. «Это было с бойцами и со страной, это в сердце было моем…» — поэтическая установка Владимира Маяковского, что называется, легла ей на душу, стала художественным девизом, приемом, приметой стиля. Иными словами, учась у вершинных проявлений русской советской поэзии (Блок, Маяковский), как выразился Василий Федоров, «чувству государственности и душевной подотчетности», она раньше, чем другие, осмыслила и стала воплощать в жизнь свою творческую программу художника-строителя нового мира.
