В этот же день он объяснил смысл известной христианской молитвы, основанной на повторении простой формулы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного!».
«Повторяя различные молитвы, христианские подвижники могут быть уподоблены восточным, индийским, которые повторяют разные мантры. Здесь есть сходство и параллель. Но одна из главных молитв христианского подвижничества называется „Иисусовой молитвой“, где повторяется постоянно имя Родившегося, Жившего на земле, Распятого и Воскресшего. И вот эта христоцентричность главной христианской молитвы радикально отличает ее от всех остальных медитаций и мантр, потому что здесь происходит встреча, не просто концентрация мысли, не просто сосредоточение, не просто погружение в некий океан или бездну — духовность, а встреча личности с Лицом Иисуса Христа, который стоит над миром и в мире».[157]
В этой лекции он употребил термин «богочеловечество». Это слово введено было русским богословом Владимиром Сергеевичем Соловьевым, оказавшим большое влияние на отца Александра. Этим неологизмом Владимир Соловьев обозначил основополагающий догмат христианства — о сочетании Бога с творением через воплощение Иисуса Христа. «Истина Богочеловека, уже пришедшего во плоти и еще грядущего в славе, эта единая истина содержит в себе всю полноту новозаветного откровения».[158]
Отец Александр настаивал на обязательном взаимодействии человека и Бога внушенного этим соединением, этим Союзом.
«Здесь, — например добавлял он, — коренное отличие христианства от йоги, которая думает, что человек может добраться до Бога, и вломиться к Нему, так сказать, по собственному желанию. Христианство говорит: ты можешь себя усовершенствовать, но до Бога добраться невозможно, пока Он сам к тебе не придет».[159]
И в то же время благодать Божия не действует без участия человека. Она не действует на манер волшебной палочки. Или, как таинственный газ в одном фантастическом романе, который распространяется по земле, и все люди тут же делаются хорошими. Этот союз требует большой активности, полного включения человека.
Евангелие делает нас участниками божественного творения, оно делает нас соработниками, соучастниками, соответственными.
Отец Александр напоминал о размышлении одного французского позитивиста прошлого века. В один прекрасный день он случайно зашел в церковь, музыка органа его убаюкала и он испытал чувство блаженства. Ему стало казаться, что он находится на неподвижном корабле. Все проходило, а корабль оставался с небесной музыкой органа. Его проблемы, все мировые проблемы показались ему ничтожными. Надо только давать этой музыке нести себя.
И тут отец восклицал: это не христианство, это «опиум для народа!» Для христиан, пытавшихся сделать себе из веры удобную лежанку, убежище, тихую пристань, формула Маркса содержит в себе предостережение!
Нет, христианство — это не печка! Принимая христианство, мы принимаем риск. Риск кризисов, богооставленности, борьбы. Мы вовсе не получаем гарантированных душевных состояний.
«Истинное христианство — это, если хотите, экспедиция. Экспедиция необычайно трудная и опасная. Именно поэтому так часто происходит подмена, и многие люди остаются у подножия горы, на которую надо взойти. Сидят в теплых шалашах, читают путеводители и воображают, что они уже на вершине этой горы. Так получается иногда и у нас, когда мы читаем писания мистиков и повторяя их слова, воображаем, что все в общем-то уже достигнуто».[160]
Отец Александр регулярно возвращался к вопросу о двойственности в отношениях христиан с миром. Когда в своем Первом Послании апостол Иоанн говорит:
«Не любите мира, ни того, что в мире»,[161] то под «миром», напоминал отец Александр, он разумеет царство греха. Но в Евангелии у того же апостола мы прочитаем: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного».[162]
Новый Завет аскетичен в том смысле, что учит нас забывать себя самого, бороться с грехом, очищать наши мысли, чувства, поступки, но не отворачивает нас от земной жизни. И тем не менее, со временем, появились христиане, вдохновленные идеями манихейцев, ненавидящих все земное, и больше похожих на брахманов-самоистязателей, чем на учеников Христовых.[163]
Берите пример, говорил отец, со святого Франциска Ассизского, он бросил все, стад нищим бродягой. На определенном уровне он отказался от мира; но на высшем уровне он его принял, как никто иной. Он любил природу, людей, животных, травы, воду так, как неспособен любить ни один язычник. Моя сестра — луна, брат мой — солнце. Но это не то, что античные боги, это совсем иное. Он совершил «диалектический оборот», покинул мир, чтобы в него вернуться, освятить его своей любовью и верой.
Отец Александр учил своих слушателей открывать присутствие Бога в мире. Все, что есть прекрасного и доброго в людях, все то хорошее, что они делают — все это от Бога, даже если они этого не подозревают. Потому что человек создан по образу и подобию Творца. Мы должны уметь увидеть сокровенное действие Христовой благодати в мире, говорил он. Мы никогда не должны отвергать добра, даже если его совершает неверующий. Напротив, мы должны этому радоваться.
Он не хотел, чтобы его духовные дети из числа новообращенных отрезали себя от жизни, душили бы свои стремления, переставали бы заниматься своей профессиональной или общественной деятельностью, что зачастую весьма соблазнительно. Наоборот, вера должна освятить все то положительное, что было в их жизни. «Христианин в современном мире» — он считал, что в этих словах заключена целая программа. Если бы нам следовало себя вести как людям XIX века, говорил он, Бог бы сделал так, чтобы мы родились в XIX веке.
На этом он настаивал по двум причинам.
Во-первых, ввиду того, что в восточном христианстве очень большое место занимает аскетизм. А дурно понятый, он может выродиться в презрение к миру и привести к полному отказу от культуры. Эта тенденция описана Достоевским в романе «Братья Карамазовы» в образе монаха Ферапонта — он проводил свою жизнь в постах и веригах. Отец Ферапонт противопоставляет себя отцу Зосиме, с его открытой духовностью, несущему традиции Оптиной Пустыни. Непримиримый аскет, он до такой степени ненавидит кроткого Зосиму, что, не колеблясь, устраивает после его смерти скандал у гроба покойного.
Во-вторых, новообращенным такой отказ от мира мог показаться единственной формой христианской жизни и по той причине, что они с трудом находили себе место в лоне советского общества, часто вынуждены были скрывать свою веру даже от близких и поэтому рисковали стать «внутренними эмигрантами», оказаться полностью чужими в своей профессиональной и общественной среде. Когда мы оказываемся с нашими друзьями, такими же, как и мы, христианами, советовал отец Александр, не надо воображать, что мы под стеклянным колпаком. Находясь в церкви, не будем забывать, что мы принадлежим нашему времени и живем в этом мире. А на работе, хотя не надо провокационно афишировать нашу принадлежность к христианству, то при этом надо чувствовать себя членами Церкви и ни на минуту не забывать, что мы свидетели. Нужно, чтобы люди понимали, что мы немножко не такие, как все… Но так, чтобы в тот день, когда они узнают, что мы принадлежим к Церкви, это стало бы для нее честью, а не наоборот.
«Я плохо понимаю резкое деление на „светское“ и „религиозное“. Для меня эти термины в высшей степени условные. Хотя в детстве мне объясняли, что есть „особенные“ предметы и темы, но это скорей вытекало из условий жизни среди чуждых по духу людей. Постепенно это деление почти потеряло смысл, поскольку все стало на свой лад „особенным“. Любая сторона жизни, любая проблема и переживание оказались непосредственно связанными с Высшим.
Жить так, будто религия остается каким-то изолированным сектором, стало немыслимым. Поэтому я часто говорю, что для меня нет, например, „светской литературы“. Всякая хорошая литература — художественная, философская, научная — описывающая природу, общество, познание и человеческие страсти, повествует нам об одном, о „едином на потребу“. И вообще нет жизни „самой по себе“, которая могла бы быть независимой от веры. С юных лет все для меня вращалось вокруг главного Центра. Отсекать что-либо (кроме греха) кажется мне неблагодарностью к Богу, неоправданным ущерблением, обеднением христианства, которое призвано пронизывать жизнь и даровать „жизнь с избытком“. Мне всегда хотелось быть христианином не „при свечах“, а при ярком солнечном свете».[164]
С особым вниманием отец Александр относился к культуре. Среди его друзей и духовных детей насчитывалось немало людей из мира искусства. В подлинном творчестве человек реализует Божий дар. Кстати, разве в одном византийском литургическом тексте сам Бог не назван «изрядным художником»? Любая творческая работа вписывается в божественное творчество, продолжая его.
